В руке у меня, без моего ведома и по соображениям канонов, оказался кейс, полный секретных документов, денег и чего-то еще. Мы долго бежали, но тут, лишь на секунду отвернувшись, мы влетели в окно, а стекло, пытаясь сопротивляться, приняло удар на себя и разлетелось на миллионы частичек, свободно разлетающихся и счастливых каждый миг, отведенный им.
Наш полет длился миг, но с тем и вечность, борющиеся между собой за власть, — а в придачу и за нас. Мне было страшно падать, а ему, разумеется, — и подавно, ведь с ранних лет я заметил, что он боится высоты, как того боится совсем маленький ребенок, живущий во взрослом, что не давало мне покоя каждый раз, когда он злился и ругался, строил из себя серьезного, властного человека.
Вновь атакующий нас неон осветил всю ситуацию, рвал на нас выдуманную сценаристом одежду, которая выцвела, умерла и растворилась во времени, и пытался сообщить что-то печальное, постепенно угасая и теряясь во мгле.
Серые хлопья сыпались прицельно на развернувшуюся пред нами поляну, а бледные лучи рвались через многослойные облака, затянувшие новый мир. Грязные раны оттягивали момент смерти девочки в посредственной школьной форме прошлого века: её хлопковая рубашка комком лежала на ногах, оголенные плечи блестели, неожиданные кошачьи уши дрожали, прыгали и, кажется, искали помощи в безразличном мраке. Рядом с ней лежали другие, облаченные в то же, но более живые, еще имеющие шанс выжить. Они держали в руках длинноствольные винтовки, напоминающие Мосину, но руки заметно дрожали, искали помощи, бережно обнимая холодное полированное дерево. На них — с тем и на нас — мчался отряд людей, облаченных в форму бледно-синего цвета, и несколько танков, от приближения которых сотрясалась и без того обезумевшая от боли земля.
Мой спутник безучастно смотрел, ждал исхода. Я был его полной противоположностью, озираясь лишь иногда и впиваясь глазами в его болезненное от нежелания лицо. Пытаясь сообразить, что происходит, винтовка оказалась в моих руках, а танки надо мной, но окопы сделали свое дело. Девочки дрожали, кричали, ушами пытались что-то сказать, но с тем продолжали терпеть уже остатки короткой жизни. Эта игра была создана лишь для меня: я подошёл к седоволосой малышке, почесал её за ухом, сделал несколько уверенных шагов во мрак и винтовка моя озарилась, лучи и искры порвали кромешную тьму, ворвались в бездушный мир и ударили по противнику, неизвестному ни мне, ни моему безучастному спутнику. Я сражался, рвал в клочья призраков прошлого, но думал о Нём, стоящем позади и закуривавшем от скуки.
В один миг я исправил предрешенную, как им казалось, ситуацию, отчего я, что удивляло и бросало в дрожь, молча пошел вперед — как всегда не зная куда. Танки и люди растворились, а девочки благодарно мурчали, плакали, но не от отчаяния — точно от радости и продолжающейся жизни.
— Почему ты не помог?
— Чем?
— Нас могли убить, раздавить в конце концов!
— Брось. Мне нужно идти.
— Но ты обещал поиграть еще. Мы же договорились!
— В следующий раз.
Моя искусственная кома растворилась, разбилась об острый угол взрослой жизни, диктующей реальность. Хочешь помериться с ней? Многие пытались, но в самый ответственный момент вставали и уходили. Ты — не исключение.
“Мои последние сценки и правда были скучными, неинтересными, глупыми, но он мог предложить что-то новое, что-то нескучное.” — шептал я сам себе.
Я шёл по уже таявшему коврику из снега, черневшего под натиском слякоти и превращающегося во взрослый мир. Останки былых впечатлений сгорали, я гнался за ними, шел по следу, и след привел меня к бару. Меня встретил тот же бледный бармен, а с ним те же стены в ссадинах, что молились и просили новой жизни; тусклый свет боролся с наступающим мне на пятки мраком мучительной обиды, пытался сдержать его, но пропускал мимо частички. Все было таким же, кроме утратившего жизнерадостность и красочный образ для игры меня, что было следствием отсутствия спутника. Он бросил меня. Снова.
Ни в коем случае я не надеялся на него, но сегодня был особенный день — я обещал себе повзрослеть, если тогда мы с ним станем ближе. Я так думал.
Посидев в теплом помещении, я направился к выходу, лишь бросив единственную, но последнюю для меня и для этого места улыбку, которая стала завершением жизни этого и многих других миров. Небо плакало, а с ним и я.
Больничная койка держала мальчика девяти лет будто заботливые руки матери держат младенца. Он нежился в ней, грелся, защищался от холодного больничного пола, рвущегося к двери сквозняка и мыслей о завтрашнем дне. Рослый мужчина с черными волосами и безучастным взглядом стоял у окна, смотрел на бетонные дома, молчал.