Гедальяху Г. Струмза
Манихейский вызов египетскому христианству
(Памяти Джорджа В. МакРэя)
Давно миновали времена, когда такие исследователи как Вальтер Э. Крам могли писать, что присутствие манихеев в Египте засвидетельствовано недостаточно хорошо[1]. Действительно, важнейшие открытия манихейских текстов в этом столетии, помимо Турфана, были сделаны в Египте. Их публикация и вызванные ей исследования египетского манихейства показали, что египетская глава манихейской истории документирована не хуже других, — хотя и здесь мрак преобладает над светом. Конечно, можно сказать с уверенностью, что в четвертом веке манихейство занимало часть египетской сцены так же, как и сирийской[2].
Одного этого факта было бы достаточно, чтобы оправдать обновленный анализ различных аспектов египетского манихейства, от его насаждения до длительных отзвуков. Результаты такого анализа могут прояснить наши предположения о судьбе манихейства в других областях, внутри и вне Римской империи. Есть и другие причины, делающие такой анализ еще более многообещающим. Во-первых, тот факт, что в Египте манихейство развивалось в момент, когда гностический толчок ослаб, может отметить, что манихеи “восприняли” те самые дуалистические и энкратитские тенденции, которые уже кристаллизовались в гностических общинах долины Нила[3]. Одной из главных загадок открытия Наг-Хаммади является отношение читателей кодексов к Пахомиеву монашеству[4]. Если что-то можно сказать о ситуации “манихейские избранники vis-a-vis монахи”, это могло бы помочь разрешению загадки.
Вторым, и даже более важным, является вопрос о влиянии манихейства на египетское христианство. Невозможно в исторических понятиях рассматривать конфликт манихейства и христианства как конфликт двух независимых религий[5]. Есть множество свидетельств, что, по крайней мере, в Римской империи манихеи считали себя христианами, истинными христианами, и осуждали католиков как “иудействующих” и, следовательно, неверных истинному учению Христа[6]. Было бы удивительно, если бы этот радикальный вызов не оставил своего отпечатка в сознании тех, кто сумел успешно противостоять ему.
В докладе, прочитанном в Каире на собрании Societe d’Archeologie Copte в 1982 году, я упоминал о свидетельстве, что Адда и другие ранние манихейские миссионеры еще в семидесятые годы третьего века основали в Египте “дома” (mānistān, среднеперсидский термин, который В. Б. Хеннинг переводит как “Kloster”)[7]. Из различных источников нам известно, что жизнь общин избранников была сходна с монашеской жизнью. Область Ликополя/Асьюта, из которой происходят все найденные в Египте манихейские тексты, коптские и греческие, была одним из важнейших центров проповеди. Таким образом, маловероятно, утверждал я, что манихейское аскетическое движение, опередившее возникновение христианского общежительного монашества почти на полстолетия, не оказало на него никакого влияния. Как религиозный феномен, ранее манихейское монашество, вероятно, было обязано своим существованием сочетанию элксаитской общинной жизни, находившейся, в свою очередь, под влиянием Кумрана, как убедительно доказал Л. Кёнен[8], и буддийского монашества, с которым сам Мани встретился в Индии. Остается прийти к выводу, утверждал я, что манихейское монашество действовало в Египте как фермент, катализатор, который помог раннехристианским выражениям аскетизма кристаллизоваться в Пахомиевом монашестве[9]. Моим вторым утверждением в этой статье было то, что манихеи, поставленные вне закона и свирепо подавленные уже Диоклетианом на рубеже четвертого столетия, сохранялись, возможно, намного дольше, чем обычно считается, поскольку могли скрываться самым эффективным способом: храня свою веру в тайне и выдавая себя, для практических нужд, за обычных христиан. Это явление крипто-манихейства я предложил назвать марранизмом, по аналогии с внешним обращением множества евреев, которые не хотели покидать Испанию после эдикта об изгнании 1492 года. Продолжавшееся преследование манихейства в империи — явные следы которого мы находим в Codex Theodosianus XVI.5: de haeresis[10] — последовательно стремилось изгнать манихеев “из всего мира” или, как менее радикальная, но более осуществимая мера, из городов (что могло означать, чаще, чем наоборот, прежде всего из Александрии — в провинции, которая не всегда надежно контролировалась имперскими властями)[11]. По меньшей мере, некоторые манихейские избранники, вынужденные опасаться доноса властям, должны были искать убежища в аскетических общинах в пустыне, то есть в Пахомиевых монастырях. Это можно счесть одним из парадоксальных путей, по которым Fortleben манихейства — и, следовательно, дуалистических учений — проник в раннюю Византийскую империю[12].