— Новый день начался. Пора прощаться, — поднялся он и, не глядя на меня, вышел из спальни. Я смахнула со щеки слезу.
Измена
Я нашла его на кухне, снова закурившего и смотрящего на солнце так, будто оно сожрало его завтрак. Подойдя к Джиёну сзади, я обняла его, прислонив щёку к спине.
— Я думала, ты вызываешь такси. — Нет, его нельзя вызывать, чтобы не было свидетелей, откуда и куда ты ехала. Я подвезу тебя к какой-нибудь остановке. Ты дождёшься там автобуса, потом доберёшься на нём до дома. — До квартиры Сынри. Мой дом — здесь. — Джиён выпрямился, взяв мою ладонь, лежавшую на его груди, в свою свободную, и сжал её. — А как же Россия? — Это родина. А дом — это место, где живёт душа. Она тут, у тебя, хотя я и стала сама какой-то бездушной… ко всему, кроме тебя. Или не ко всему. Не знаю, мне кажется, что выйду за порог, а мира нет, никого нет, поэтому нечего о них и думать. Но, наверное, когда я вернусь к Сынри, то вновь стану самой собой… — А ты сейчас ею не являешься? — Дракон развернулся и посмотрел мне в глаза. Я задумалась, и он сделал первый шаг в признаниях: — Вот я с тобой настоящий, пусть непостоянный и переменчивый, но я не притворяюсь. И мне легко, просто и легко с тобой, потому что не нужно задумываться о каждом слове, о поступках. Что бы я ни сделал, что бы ни сказал, ты поймёшь верно или, по крайней мере, постараешься понять. Захочешь меня понять. Как дорого стоят люди, которые пытаются нас понять, а не шлют на хер со всеми нашими причудами! — Ты ведь тоже никогда не выбрасывал меня за мои убеждения, за мою веру, — подумав, принялась отвечать я, — да, ты тоже всегда меня принимал. Пытался переубедить, или не пытался, а объяснял свою точку зрения. Но слушал мою, давал высказаться, позволял объяснять и, что самое важное — слышал. Да, наверное, я не чувствую себя изменившейся с тобой или притворяющейся. Я настоящая рядом с тобой. Такая, какая есть, и это поистине неописуемо, понимать, что можешь отчебучить что угодно, и всё равно останешься любимой… — А я вот думаю, не погорячился ли я с верой в твоего Бога? — хмыкнул Джиён. — У тебя либидо от такого меня не упало? — Я улыбнулась, подняв руку и погладив его по волосам. — Тут замкнутый круг выходит. Ты поверил на эту ночь в моего Бога, а на эту ночь моим Богом стал ты. Что же странного в том, чтобы Дракон верил исключительно в самого себя? — Он потушил сигарету, не отводя от моих глаз взора, и с необъятным глубоким обожанием привлёк меня к себе, целуя и обнимая. Мы почти занялись любовью в третий раз, но какими-то сверхъестественными усилиями остановили себя, чтобы не забыться и не увлечься. Определённую трудность составляло отличать занятие любовью от незанятия. Мы физически стали так близки через души, что каждый наш вздох и взгляд был действием любви, поэтому то, как касаться друг друга, проникать друг в друга и как сливаться — было без разницы. Акт любви совершался беспрестанно. Мы просто не замечали, как далеко заходили, потому что для нас невозможно было зайти далеко — дна чувствам не было, из них нельзя было выйти, из состояния их ощущения, в котором потерялось ощущение самих себя. Я стала окончательно понимать, почему мы не должны оставаться вместе. Джиён может молчать и не говорить, но что-то мне подсказывало, что он пересёк границу, за которой пожертвует собой ради меня, а это значит, что он при опасности способен за меня умереть. А мне этого не нужно. Я не желаю его смерти, я не хочу быть её причиной, и я не хочу потерять его. Если для сохранности его жизни нужно отдалиться, то я сделаю это. Буду так далеко, как нужно, пусть только с ним ничего не случится. Мы должны потерять друг друга, чтобы жить. Вся эта система, этот новый догмат, разрушал моё прежнее понимание христианского вида, не нужно даже было и насмешек с аргументами от сингапурского короля. В православии я знала, что ради любви жертвуют собой и всем, чем могут. Так было правильно. Любовь выражалась в отдаче. А Сингапур вдруг открыл мне, что любовь может выразиться в спасении самого себя. Оказывается, приносить себя в жертву не обязательно, напротив, можно позаботиться о себе, и тем ты продемонстрируешь любовь. Речь, конечно, что теперь, что прежде, идёт о физической нашей оболочке. Я до сих пор до конца не очень понимала, что произошло со мной внутренней, какая я там и куда попаду после смерти. А что, если Дракон прав, и нас просто расщепляет на атомы? — Что же ты со мной сделала… что ты со мной делаешь? — держа моё лицо, целовал его Джиён, морщась от ударяющего в нас времени, от условий судьбы и от рвущейся изнутри борьбы, сопровождаемой болью. — А ты? Ты ничего со мной не сделал? — шёпотом, без упрёка спросила я. — И хочу делать ещё. Я хочу делать с тобой всё. В пределах разумного. — Да ладно? — улыбнулась я, кое-как прервав череду поцелуев и удержав Джиёна, запустив пальцы в его волосы. — Это ты-то, да чтобы остановился в каких-то пределах? — Ненавижу, — отталкивая меня от себя медленно, кусал губы Дракон, — я тебя так люблю, что ненавижу, я ненавижу тебя за то, что не могу привести в лад друг с другом мозги и сердце. Мне некомфортно из-за тебя с собой самим, мне тошно, как будто я неделю бухал, но хочу пить дальше. Собирайся, пожалуйста, собирайся и поедем, я не могу больше выносить это. — Ты можешь всё, — сказала я ему, отстраняясь и отпуская руки. — Но не всё хочу. Я разорвала наш взгляд и, отвернувшись и пойдя на выход, слышала за спиной, как Джиён разбивает что-то вдребезги на кухне, как сыплются осколки и рушится, ломаясь, даже не посуда или мебель, а чёрная душа Дракона, устремившаяся наружу, не умещающаяся больше в его неприметном теле. Только на втором этаже