Нур Али сделал шаг назад, и сановники посмотрели на него. Он молча указал рукой на выход, шейх-уль-ислам колебался только миг и направился первым, а следом за ним потянулись все члены дивана. Молчаливой процессией пересекли все подворье, миновали конюшню султана и остановились перед железной дверью дворцовой темницы. Часовые расступились, кастелян тюрьмы дрожащим голосом сказал:
— Только по разрешению великого визиря могу открыть ворота…
Нур Али огрел его нагайкой, сорвал с пояса кастеляна ключи, и дверь со скрежетом открылась.
Заросший, с воспаленными глазами мужчина в грязном халате робко приблизился к выходу, упал на колени и пролепетал:
— Только… только Амурат есть и будет повелителем правоверных, никто не смеет признавать другого… пощадите, пощадите меня…
Валиде Кёзем решительно вышла вперед и прервала Ибрагима:
— Сын мой, твоя любящая мать благословляет тебя на престол предков.
— Нет, нет! — завопил Ибрагим. — Я не уйду отсюда, не уйду!
— Принесите сюда тело Амурата! — повелела валиде.
И только тогда, когда Ибрагиму разрешили прикоснуться к трупу, он поверил.
— Тиран мертвый, мертвый! — закричал он, жадно хватая ртом воздух, и, потеряв сознание, упал на руки Нур Али.
Старик Хюсам, владелец ювелирной мастерской, которая ютилась на одной на темных улиц на окраине Скутари, долго не мог уснуть в эту страшную ночь. Его тревожили слезы верной жены Нафисы, донимали свои мысли, беспокойные и тревожные.
Он не знал, что творится на противоположной стороне Босфора, но, очевидно, там — оргии, банкеты, моления дервишей по случаю празднования победы Амурата. Но его это мало интересовало. За долгую жизнь Хюсама восемь султанов сменилось на престоле, он еще помнит Сулеймана Великолепного — Законодателя. Ни один из султанов не дорос до него, ни один не достиг славы великого властелина.
Много лет прожили вместе Хюсам с Нафисой — только вдвоем. У него не было других жен, хотя эта и не родила ему детей. Он любил Нафису. А им, бездетным, всегда давали на воспитание мальчиков, привезенных из чужих стран. Нафиса любила их, приемышей, как любят соседских детей бездетные женщины. Хюсам обучал их турецкому языку и корану, а сам не раз спрашивал себя: зачем это? Разве можно полюбить мачеху сильнее, чем родную мать? И они отдавали мальчиков в корпус янычар без боли в сердце и забывали о них, как забывают о детях соседей.
Но одного вырастили, выпестовали — диковатого мальчика из приднепровских степей. Хюсам не хотел отдавать воспитанника, когда начальник янычарской казармы пришел забирать его. Пусть подарят им Алима в награду за то, что они воспитали много хороших воинов. Нафиса рыдала — своей долголетней бескорыстной работой она заслужила у султана право иметь сына. Ведь он единственный из всех называл ее матерью. Смягчилось сердце ода-баши при виде плачущей Нафисы, он велел позвать Алима — пусть сам скажет. Вошел Алим, высокий, сильный, широкие черные брови сомкнулись над орлиным носом; у юноши загорелись глаза, когда он увидел оружие, крепко сжал эфес ятагана, который подал ему ода-баша, и ушел с ним, не обняв на прощание названых родителей, исчез с их глаз навсегда.
Тогда Хюсам сказал: «У человека есть только одна мать или ни одной». Но его слова не успокоили Нафису, она побежала проводить Алима. Потом каждый день ходила к казармам янычар, слонялась там напрасно: Алим не выходил к ней. А вчера, когда янычары с Амуратом переправлялись через Босфор, весь день простояла на берегу, но так и не увидела его. Рыдала, думая, что он погиб.
Растревожили Хюсама слезы Нафисы, хотя сам он не тужил о приемном сыне. Иные мысли клонили его седую голову над станком, на котором он делал женские кольца, браслеты, серьги.
Перед ним лежит рубин, на котором он больше месяца с утра до вечера вырезал в форме цветка стихотворение Саади: «Лучше быть в цепях с друзьями, чем сидеть в саду с чужими». Рассыпались по столу редкостные жемчужины, самоцветы, тонко отшлифованные руками мастера. Все они теперь тут, дома, свою лавчонку на Бедестане[153] Хюсам закрыл. Его товары лежат, покупатели больше не интересуются изделиями известного ювелира, которыми когда-то гордились султаны и визири. Зато расхватывают безделушки, лишь бы они блестели, лишь бы на них была выгравирована хвала недолговечному султану. Почему так? Почему люди теперь не интересуются произведениями подлинного искусства? Ведь такое искусство было. В славные времена Сулеймана из Персии и Аравии приглашали самых искусных мастеров, австриец Коджа Синан украсил Стамбул восьмьюдесятью мечетями, библиотеками, караван-сараями. Тогда каждый карниз на доме, каждая колонна, капитель, пороховница, тарелка, даже жаровня могли быть произведениями вечной красоты. Тогда не жалели денег ни мещане, ни вельможи. Почему теперь все заботятся только о своем обогащении и равнодушно относятся к прекрасному? Ведь когда женщина перестает заботиться о румянах и нарядах, когда начинает трястись над каждым алтыном и держит их запертыми в шкатулке, а сама ходит в грязной фередже, — все знают, что она стареет...