Мария промолчала. Теперь она должна была молчать.
За Карасубазаром решили напоить волов в реке. Это страшное место Мария хорошо помнит. Тут ногайцы разрешили невольникам помыться. Черной тогда стала вода, поэтому, наверное, татары и назвали город Кара-су.
— Зуя, — произнес старик, показывая на реку. — Когда ханы переселялись с Эски-Кирима[172] в Бахчисарай, в пути умерла жена хана Хаджи-Гирея — прекрасная Зуя. Тут похоронили султан-ханым и ее именем назвали реку.
— А теперь из нее скот пьет воду, — сказала Мария. — Люди, превращенные в скот. Вон, — указала рукой на невольничий рынок. Как раз пригнали пленных, и знакомые вопли и плач вырывались из-за стен города в степь. — Смотрите, кого продают. Не овец, не верблюдов, которых гонит ваш сын на яйлы Чатырдага…
— Да… Это верно… Но ты погляди вон в ту сторону. Видишь гору, похожую на большой стол? Это Ак-кая. С нее турки сбрасывают татар, которые не желают идти на священную войну. Волк пожирает овцу, овца — траву… Так, видимо, должно быть, женщина. А ты давно тут?
— Третий год, — призналась она.
— Горе всем, живущим на земле, — сказал татарин.
Он больше не заводил разговора с ней, молодая же татарка по-прежнему злыми глазами смотрела то на Мальву, то на Марию, а следом за арбой скакал на аргамаке юноша и напевал песню о красавице, которая ждет его на чаирах Бабугана.
Утром парень приоткрыл войлок, заглянул в арбу и, обнажая в доброй улыбке белые зубы, крикнул:
— Выходите, гяуры, Бахчисарай вон там, за этими холмами. А мы сворачиваем влево. Идите прямо, никуда не сворачивайте — и дойдете до Мангуша. А там — рукой подать.
— Мангуш? — обрадовалась Мария. — Мы как раз это село ищем. Спасибо вам, люди добрые.
Она поклонилась старику, тот молча кивнул головой, обратилась к татарке:
— Будь здорова, красавица!
В ответ послышался злой писк и лепет, Фатима вскочила с места, замахала руками.
— Успокойся, Фатима, — остановил сестру юноша. — Эти люди ничего худого не сделали тебе. Ну, идите. А меня зовут Ахмет! — И, не ожидая благодарности, поскакал за отарой овец, растянувшейся по серой степи, поспешил к зеленому подножию гор. На горизонте в туманной дали плыла, словно перевернутая вверх дном галера, плоская вершина Чатырдага.
Мальва порозовела, посвежела. Подскакивая на одной ноге, она напевала песню, которую недавно пел юноша: об овцах, об ароматных яйлах, о красавице, которая ждет не дождется возвращения из степи молодого чабана.
А с уст Марии невольно срывалась песня, которая неотступно следовала за украинцами, угоняемыми в неволю. Бродила песня по пыльным дорогам Крыма, берегла их судьбу, чтобы не затерялась, не погибла в призрачном видении чужого мира.
Мальва прервала пение, вопросительно посмотрела на мать:
— Почему ты, мама, всегда поешь эту песню?
— Это твоя колыбельная песня, доченька. Вместе с ней и ты родилась… С ней и умирать должна.
Мальва не поняла загадочных слов матери, она плохо понимала и тот язык, на котором иногда разговаривала мать.
— На каком языке ты говоришь со мной, мама, когда нет посторонних людей?
— На украинском, дитя… На твоем.
— Тут так никто не говорит…
Мария с горечью покачала головой. Боже, боже, какой ценой она покупает жизнь дочери… «Может быть, не поздно еще сказать, что мы в стране врага, что должны ненавидеть все здешнее. Напомнить ей собственное имя, убедить, что вера, какую мы приняли, плохая вера». И дитя поверит матери и всю жизнь будет ненавидеть тех, кто убил ее отца, отнял братьев. И вместе с тем будет жить среди них. В нее будут бросать камни и называть гяуркой. В сердце девочки будет зарождаться горечь, и она будет проклинать мать: «Почему ты родила меня иной, чем эти люди? Зачем мне унижение, седина в девичьих косах, непосильная работа за кусок хлеба и та Украина, что я никогда не видела и не знала». И никакой надежды на возвращение. Нет, нет, пускай она растет мусульманкой, хоть будет иметь право получить грамоту. А потом поймет... и родной край, и мою жертву». Вспомнила Мария и о сыновьях-близнецах. Где они, живы ли? Если живы, то, очевидно, не помнят ни матери, ни своего языка. А может, их уже давно нет на свете? Что лучше? Что лучше? Но на каких весах можно взвесить совесть и материнскую любовь?
Дорога выводила на невысокий перевал и круто спускалась вниз по известняковому белому склону. Дальше тянулась по долине мимо небольших аулов. Мария издали увидела село, спрятавшееся внизу между горами. Догадалась, что это Мангуш, — оно отличалось от татарских. Белели стены, окруженные садами, скрипели колодезные журавли — село приветливо встретило их, и Мария сорвала яшмак. Стояла и любовалась уголком Украины, который как-то забрел в Крымские горы. Правда, есть в нем нечто чужеземное: приплюснутые крыши вместо высоких соломенных стрех, мечеть у подножия горы, каменистая почва вместо рыхлого чернозема, песчаные горы вместо степи, но все-таки повеяло знакомым, родным ветром из чужой долины, и Мария перекрестилась.