— Давай я, — сказал один из тех двух, в рубашках, тот, что похудее, отделяясь от ворот и выходя на дорогу. Он хлопнул по плечу сторожа, который, задрав голову, недовольно разглядывал катафалк. — Ну, что ж вы стали, Баррьентос? Потом выпьем пива на могилке.
Катафалк остановился сам собой, не по воле возницы, не по желанию костлявых, с поникшими головами лошадей, остановился так окончательно и бесповоротно, что трудно было себе представить, будто он когда-либо двигался. Печальный запах овеял и катафалк, и кляч, подчеркивая их поразительное потустороннее спокойствие. И раздался голос — тягучий, неприязненный, раздраженный, похожий на звук, рождающийся в жестяном горле заводной птицы.
— Это против правил, сами ведь знаете, — сказал Баррьентос, возница. — А пить я так хочу, что мне все равно — пиво или лошадиная моча.
У Баррьентоса были старая, дряблая физиономия, маленькие тусклые глазки под серыми нависшими бровями, большой и тонкий искривленный рот и какой-то злой небритый подбородок.
— Что вам стоит, Баррьентос, — настаивал тип. — Никакой опасности, других похорон сегодня не будет. Вы подумайте, эта яма далеко, около километра, и никого сопровождающих, чтобы помочь.
— Сам вижу, что никого нет, а лучше бы и вообще никому не приходить.
Ничто в мире не могло заставить его улыбнуться; он грозно откинулся на козлах, став еще выше и важнее, и так остервенело потел, видимо, в знак протеста, словно это компенсировало его унижение. Он завернулся в зимний плащ — выглядывали только руки, — на цилиндре красовалась черно-фиолетовая кокарда с перьями. Достав откуда-то сигару, он принялся надкусывать ее.
— Прикиньте, Баррьентос, — сказал другой тип уже безнадежно, — километр с лишним, да еще и клячи ваши выписывают курбеты, а помочь некому. Довезите хотя бы до аллеи.
Не нагнувшись, не повернув головы, Баррьентос ловко сплюнул кончик сигары влево и зажег спичку.
— А вы возьмите козла в помощники и вон того. Я не въеду на кладбище, это запрещено, и помогать не буду. По мне, в гробу что бедняк, что богач — все едино. Дело не в том, — он мусолил сигару, зажав ее во рту, напоминавшем серп, и с каменно-неколебимым видом разглядывал синий дымок, который мягко подымался в вечернем безветрии. — Два экипажа, двадцать экипажей — мне наплевать. Но тащиться через весь город, с козлом и тем за спиной, да еще всякий сброд из ранчо вылезает посмеяться. Это бесстыдство. Не поеду и не слезу. Я возница. Козла возьмите в помощники.
Хромой, с пеной на бороде, с ногой на деревяшке, козел доковылял до ворот кладбища; он не стал щипать короткую травку у края канавы, а только чистил о нее морду. Молодой Малабия, растрепанный, грязный, потный, скрестив руки и не отпуская веревки, сдерживал рывки, глядя на меня с вызовом и смертельной усталостью; он то вспыхивал, то сникал, но все еще сохранял по инерции тот задор, что побудил его более сорока минут идти вслед за катафалком, волоча за собой старого огромного козла.
Могильщик и Баррьентос продолжали уныло препираться. Хорхе Малабия оторвал козла от канавы и направился ко мне; в его движениях и взгляде сквозили гнев и готовность столковаться. Так обычно выглядит юнец в стычке со взрослым, пожилым человеком.
— А вы что здесь делаете? — сказал он, не рассчитывая на ответ. — Сейчас мне уже никто не нужен. Если они не захотят нести, я взвалю ее на плечи, потащу волоком или брошу здесь. Все это уже не имеет никакого значения. Ее надо было проводить: и не мне, а козлу. Вы меня понимаете? А, да что там, никто не понимает.
— Я просто шел мимо, — соврал я умиротворяющим тоном. — И зашел на кладбище, потому что визит к больному навел меня на мысли о бренности.
— Ведь свидетельство у меня в порядке. А может быть, вы прибыли произвести вскрытие? — Ему не то хотелось поиздеваться, не то надоело слушать нудную торговлю могильщика и Баррьентоса у себя за спиной. Светлая прядь слипшихся, падающих на лоб волос, большой горбатый нос, который был бы ему к лицу лет через десять, потешный костюм по последней моде, привезенный из Буэнос-Айреса.
— Не нужно оставлять гроб здесь, — сказал я ему и наклонился погладить козлиные рога. — Я могу помочь.
Тогда старик сторож, задетый за живое историей унижения Баррьентоса, невозмутимо изложенной им с высоты козел, приблизился и положил палку на плечо Хорхе.
— Козла не пущу! — закричал он. — Вы меня слышите? Козла я на кладбище не пущу.
Юноша не взглянул на него, и мне показалось, что в легкой улыбке, скользнувшей по его лицу, промелькнули надежда и облегчение.
— Оставь меня в покое, грязный старик, — буркнул он. — Побереги деревяшку.