«Следует ли наказывать «красного охранника», который убил человека? На мой взгляд, если человека убили, значит, он мертв, и только. Нас это не касается… Если ненависть масс к вредным элементам не знает предела, зачем же пытаться остановить ее? Народная милиция должна стоять на стороне «красных охранников», поддерживать с ними связь, сочувствовать им и снабжать их необходимой информацией, особенно о пяти вредных категориях: землевладельцах, богатых крестьянах, контрреволюционерах, вредных элементах и «праваках».
Подобная откровенность была редка даже в те времена. Но ведь Се фактически повторил слова самого Мао, произнесенные в 1949 году, когда, поясняя сущность «демократической диктатуры народа», Председатель заявил: «Государственный аппарат, включая… народную милицию и суды… является инструментом одного класса для подавления другого. Этот инструмент — насилие…»
Насилие, революция и власть составляли то триединое начало, с помощью которого Мао на протяжении весьма долгой карьеры реализовывал свои политические воззрения.
В 60-х насилие служило тем же целям, что и в крестьянском движении в Хунани в далеком 1926-м, в Цзянси в 30-х и в ходе земельной реформы 40-х и 50-х годов. Огнем и железом истреблявшие врагов Председателя хунвейбины целиком отдали себя беззаветному служению идеям Мао. Кан Лин, «красный охранник» из Сычуани, вспоминал впоследствии, как шестнадцатилетним школьником он прошел обряд посвящения:
«Шестидесятилетнего учителя Чэня, страдавшего от гипертонии, затащили на второй этаж школы и принялись избивать кулаками и швабрами, которыми моют пол… Несколько раз он терял сознание, но в лицо ему плескали холодной водой, и Чэнь приходил в себя. Он почти не мог двигаться: ступни были изрезаны осколками стекла, из них торчали шипы акации. Почти не смолкая, Чэнь кричал: «Что же вы не убьете меня? Убейте, убейте!» Так продолжалось часов шесть, после чего он потерял над собой всякий контроль и лежал в жиже собственных экскрементов. Подростки попытались вставить ему в задний проход палку, и учитель вновь, уже в последний раз, потерял сознание. На него опять вылили воду, но было уже поздно… Многие бросились бежать кто куда. Убийцы казались растерянными. Один из них… позвал школьного врача, который в конце концов нацарапал свидетельство о смерти: летальный исход вследствие внезапного гипертонического приступа… Когда в школу пришла жена Чэня, то, прежде чем получить тело, ей пришлось подтвердить причину смерти своей подписью на свидетельстве…
Ночью меня мучили кошмары, но наутро я все же собрался с силами и пошел в школу смотреть продолжение жуткого спектакля… Дней через десять я привык: меня не бросало в дрожь от нечеловеческого вопля, я не испытывал тошноты при виде перепачканного кровью тела».
Жертвами толпы хунвейбинов становились в первую очередь преподаватели со связями в «буржуазной среде», члены «демократических партий», причисленные к «пяти черным категориям» (позже их станет семь: прибавятся «предатели и шпионы», а затем и девять: «капиталисты и гнилая интеллигенция»). Часто объекты травли указывались парткомами, надеявшимися таким образом отвлечь внимание «красных охранников». Вскоре при поддержке милиции и сочувствовавших хунвейбинам военных физическая расправа стала нормой. Переживший «культурную революцию», но оставшийся заботами своих учеников хромым, один из преподавателей позже вспоминал:
«Раз в три-четыре дня группу учителей вели на стадион и публично расстреливали… Некоторых закапывали в землю живыми. Нескольких человек затащили на крышу здания, усадили на пачки динамита и самих несчастных заставили поджечь их. Раздался чудовищный взрыв. Когда пыль осела, я увидел висевшие на ветвях деревьев части человеческих тел: руку, ногу… В общей сложности у нас были убиты более сотни школьных работников».
Для подростков физическое уничтожение тех, в ком они видели вершителей своих судеб, служило лучшим свидетельством ниспровержения старого общества и победы всего нового и прогрессивного. «Бунт — дело правое», — написал Мао в декабре 1939 года. Вторую жизнь его фразе дала «Жэньминь жибао», а хунвейбины воспринимали ее как собственную. Публично унижая свою жертву — в тех случаях, когда ее не лишали жизни, — они как бы предостерегали общество: никто не имеет права оставаться безразличным к тем грандиозным переменам, что начал великий Председатель. Подобно некоторым сценам из пекинской классической оперы, террор хунвейбинов нес и «воспитательную» нагрузку.
Однако по прошествии некоторого времени «культурная революция» начала пожирать своих отпрысков.
Сначала раскол в рядах «юных бунтовщиков» произошел из соображений классовой ненависти: дети рабочих, крестьян и солдат не потерпели соседства с выходцами из семей «реакционеров», затем начались и фракционные расхождения, за которыми стояли интересы различных политических и военных группировок — как провинциальных, так и более широких. Насилие, направлявшееся вовне, оборачивалось вовнутрь. К середине осени многие отряды хунвейбинов создали «исправительные центры» и «карантины», где неустойчивых и сомневающихся ждало перевоспитание, а явных противников — жестокая кара. Вот что писал пятнадцати летний Гао Юань после того, как разыскал там кое-кого из своих приятелей:
«Некоторые со связанными за спиной руками валялись на полу, другие висели на переброшенных через потолочные балки веревках. Больше всего меня поразил вид семнадцатилетней Суньин: она без сознания лежала на полу в луже крови. Брюки и трусы с нес были спущены, блузка разорвана. Тело представляло сплошной синяк… Мучители засовывали в ее половые органы грязные носки и ивовые прутья. Суньин истекала кровью…»
Его друга Цзунвэя уложили на кровать: он умирал. Гао бросился за врачом:
«Разрезав ножницами штанины его брюк, докторша остолбенела. Посмотрев, я понял почему: на ногах Цзунвэя зияли сквозные дыры диаметром с карандаш, кожа вокруг них была выжжена, на ее месте виднелось нечто вроде округлого бугорка из свиного фарша. Дыры сочились смешанной с гноем кровью. «Чем же они его так изувечили?» — пробормотала докторша. Оглянувшись по сторонам, я указал ей на щипцы, которыми ворошат в печке уголь».
Среди многих тысяч погибших той осенью был и молодой человек, с восторгом писавший домой о встрече с Председателем. Не прошло и трех недель после нового «дня рождения», как он был изуродован в драке, после чего покончил с собой.
«Группа по делам культурной революции» предприняла вялую попытку остановить кровавую междоусобицу. Председатель на нес никак не реагировал: в большом деле издержки неизбежны.
Хунвейбиновские вожаки творили ничуть не больше того, чем занимался сам Мао, отдавая приказы «вычистить «АБ-туаней» и «подавить контрреволюционную деятельность» в Футяни. Конечно, это не лучший способ борьбы с оппонентами или переметнувшимися в стан врага, однако такие действия были необходимостью — в какой-то мере даже желанной — для осуществления «революционного штурма», в ходе которого «юные генералы» выковывали в себе качества настоящих борцов. Для Мао «культурная революция» представляла собой отчаянную попытку возродить былую славу дней пьянящей борьбы за власть.
В конце августа Мао принял решение даровать «красным охранникам» право бесплатного и неограниченного проезда на железнодорожном транспорте. Пусть пекинская молодежь разнесет благую весть о «культурной революции» по всей стране, пусть провинциальные юноши приезжают в столицу набираться опыта у своих сверстников и послушать на Тяньаньмэнь пылкие, зовущие в будущее речи Председателя. Ошалевшие от непривычной свободы, миллионы молодых людей устремились в Шаошань, чтобы своими глазами увидеть место, подарившее миру самого-самого-самого. Оттуда их путь лежал в Цзинганшань и дальше. Многие преодолевали его пешком, желая на себе почувствовать испытания, выпавшие на долю революционных предков[74].
74
Миллионы других, воспользовавшись возможностью бесплатно путешествовать по стране, отправлялись посмотреть на Синьцзян, во Внутреннюю Монголию, полюбоваться фантастическими пейзажами Гуйлиня. Мао понимал их: те же чувства испытывал и он, добираясь весной 1919 года из Пекина в Шанхай. Это путешествие он впоследствии называл «самой безрассудной и стоящей выходкой» своей молодости. —