Развернувшаяся кампания против «четырех старых» возродила в памяти Мао десятилетие иконоборчества, закончившееся с началом «движения 4 мая».
Если Мао вместе с однокашниками гордо отрезал знак маньчжурского владычества — косу, то «красные охранники» объявили войну «гонконгским прическам, гонконгской моде, штанам ковбоев, остроносым ботинкам и туфлям на высоком каблуке». Один из отрядов хунвейбинов призывал «заткнуть таким образом каждую щелочку, ведущую в капитализм, раздавить все яйца в паучьем гнезде ревизионизма». На уличных углах появились «исправительные посты», где прохожим, возмущавшим своим внешним видом добропорядочных граждан, обривали наголо головы. Если полвека назад начатое Чэнь Дусю «движение за новую культуру» ратовало за переход с классического вэньяня[75] на разговорный язык, то теперь страну охватила охота к перемене имен: старые «феодальные» вывески магазинов сменялись звучными современными названиями типа «Вэйдун» («Защитим Мао Цзэдуна»), «Ханьбяо» («Сплотимся вокруг Линь Бяо»), «Юнгэ» («Непрерывная революция») и так далее. Данные родителями имена дети меняли на «Хунжун» («Красная слава») или «Сяндун» («Лицом к востоку»). Дорога вдоль ограды советского посольства получила название «Антиревизионистской улицы», основанная в 1921 году фондом Рокфеллера пекинская городская больница стала госпиталем «Антиимпериализм». Хунвейбинам удалось революционизировать даже светофоры: на красный свет полагалось теперь идти. Вперед! Так продолжалось до тех пор, пока Чжоу Эньлай не объяснил, что красный цвет лучше привлекает внимание, поэтому человек должен все-таки остановиться. Именно Чжоу распорядился об охране Запретного города силами военных — в противном случае вооруженные кирками хунвейбины разнесли бы в прах уникальные памятники древности. Другим историческим шедеврам повезло куда меньше. По всему Китаю в городах сносились надвратные башни и храмы, осквернялись могилы, шли в переплавку бронзовые статуи, в груды развалин превращались кумирни и монастыри, безжалостная рука соскабливала со стен рисунки и сутры.
Но если поколение Мао удовлетворялось разграблением святилищ (причем сам Мао выступал против, доказывая, что придет время, и люди сами во веем разберутся), «красные охранники» грабили и частные дома. Осенью 1966 года от четверти до трети всех пекинских жилищ подвергались регулярным обыскам хунвейбинов. Вызывало подозрение, а значит, подлежало конфискации абсолютно все: предметы антиквариата, каллиграфические свитки, иностранная валюта, золото и серебро, ювелирные изделия, музыкальные инструменты, живопись, фарфор, старые фотографии, манускрипты, научная литература. То, что не уносили с собой, ломали и разбивали вдребезги. В Шанхае такие обыски дали «культурной революции» тридцать две тонны золота, сто пятьдесят тонн жемчуга и нефрита, четыреста пятьдесят тонн ювелирных изделий и более шести миллионов долларов США наличными деньгами. Наиболее дерзких владельцев лишали жилища и выдворяли из города, «преступники» помельче просто навеки расставались со своим достоянием. Даже такие человеческие слабости, как разведение цветов, любовь к канарейкам, собакам и кошкам, хунвейбины расценивали как «феодальные извращения».
Книги были предметом их особой ненависти. Еще в студенческие годы Мао говорил, что «все сборники поэзии и прозы, вышедшие после династий Тан и Сун, должны быть сожжены» (включая, видимо, и его любимые «Сон в Красном тереме» и «Речные заводи»), потому что «прошлое мешает жить настоящему», а суть революции заключается в том, чтобы «поставить на смену старому новое».
Но в 1917 году он только рассуждал об этом. Хунвейбины 1966 года действовали.
На центральных площадях китайских городов высились горы книг, добытых в храмах и библиотеках, магазинах и частных домах. Кан Лин вспоминал о сцене, имевшей место в начале сентября в Амос:
«В груду было свалено множество вещей: деревянные таблички с именами предков, банкноты Гоминьдана, ярко раскрашенные костюмы национальных меньшинств… кости для игры в мацзян, колоды карт, пачки импортных сигарет. Но больше всего в ней валялось книг и резных фигурок. В городских библиотеках не осталось ни одного тома: в желтых и черных обложках, все они, ядовитые творения человеческого разума, были здесь. Большая их часть представляла собой вручную переплетенные фолианты. Своей очереди отправиться в огонь ждали «Сутра золотого лотоса», «Троецарствие», «Рассказы о людях необычайных». Около шести вечера на груду вылили литров пятьдесят керосина и подожгли. Языки пламени взметнулись на три этажа вверх… Костер полыхал трос суток».
Позже книги стали отправлять в переработку на бумажные фабрики. Многие уникальные тексты времен династий Тан и Сун были потеряны навсегда.
Однако основное различие между иконоборчеством времен юности Мао и осатанелым нигилизмом порожденных амбициями Председателя «красных охранников» заключалось в другом. Старшее поколение бунтовало, чтобы освободить себя от оков закосневшего конфуцианства и устремиться к безграничной свободе мысли, приветствующей появление любой новой идеи.
Хунвейбины же ампутировали эту свободу в зародыше, предложив обществу вместо нес систему взглядов Мао — столь жесткую, что на ее фоне любой конфуцианский начетчик выглядел глашатаем вседозволенности. Цель у них была одна: уничтожить прошлое, «сжечь книги и закопать живьем ученых в землю», как за две тысячи лет до этого поступил первый император Китая Цинь Шихуан. Пусть страна станет, по выражению Председателя, «чистым листом бумаги», на котором можно будет написать священные тексты марксизма-ленинизма и идей Мао Цзэдуна.
Чтобы заполнить вакуум, образовавшийся в результате победоносного устранения «четырех старых», Мао провозгласил курс на «четыре новых»: новую идеологию, новую культуру, новые традиции и новые привычки.
На практике это означало абсолютное возвеличение Председателя и его идей. Перед Мао уже не благоговели — его обожествляли.
Придя на рабочие места, люди выстраивались перед портретом любимого вождя и троекратно кланялись, мысленно испрашивая «указаний», которые помогли бы справиться со стоящими перед ними задачами. Ритуал повторялся вечером — в форме доклада о достигнутых результатах. О прощении молили жертвы хунвейбинов. На городских вокзалах портрету трижды должны были поклониться отправляющиеся в путь пассажиры — в противном случае их просто не пускали в вагон. В сельских местностях свиней клеймили иероглифом «чжун» («верность») — в знак того, что гений Председателя Мао признают даже бессловесные твари. Его работы называли не иначе, как «драгоценными трудами», появление в продаже каждой новой предварялось пышной церемонией. Вся страна заучивала наизусть изречения из «маленьких красных книжечек», без круглого значка с портретом Мао люди не выходили на улицу. Операторы телефонных станций приветствовали абонентов фразой «Мао чжуси ваньсуй!» («Да здравствует Председатель Мао!»). Обязательной цитатой из трудов вождя начинались деловые письма. «Маленьким красным книжечкам» приписывалась магическая сила: с ее помощью хирурги проводили операции, прозревали слепцы и начинали слышать глухие. Газеты сообщали о вставшем на ноги паралитике, а однажды цитатник совершил и чудо воскрешения.
Во всем этом для Китая не было ничего нового. В школе Мао и сам каждое утро кланялся портрету Конфуция, а в 20-е годы собрания членов Гоминьдана начинались с поклона портрету Сунь Ятсена. Культ самого себя пытался, правда, безуспешно, ввести и Чан Кайши. Тысячу двести лет назад «танец верности» исполняли при дворе династии Тан. В знак почтения слова императора всегда выделялись в тексте более крупными иероглифами (что в XIX веке служило причиной бесконечных дипломатических споров с послами Запада).
Была какая-то ирония в том, что Председателю, для того чтобы обустроить свой новый мир, пришлось вернуться мыслями в далекое прошлое, когда Китаем правил «Сын Неба». Теперь же он превратился в «Красное солнце наших сердец», а созданная им система безграничной власти и преданности революционным идеалам прямой дорогой вела страну в светлое общество его мечты.
К концу 1966 года в ногу с Председателем уверенно шагал весь Китай.
75
Вэньянь — официальный письменный вариант китайского языка, за тысячелетнюю историю своего существования почти без изменений сохранившийся до нового времени. На нем создано все богатейшее литературно-философское наследие Китая. В течение многих веков для стран Дальнего Востока он был тем же, чем латынь для Европы. —