Однако широкие, проложенные еще в эпоху династии Мин проспекты, по которым весенние ветры гнали тучи невесомой лессовой пыли, уже покрывались асфальтом. Распугивая горожан, появлялись первые автомобили, в которых чинно сидели генералы, политики и их любовницы. Если в Чанша рикша был редкостью, то в Пекине их насчитывалось тогда около 20 тысяч — в два раза больше, чем три года спустя. На плацах посольского квартала маршировали иностранные солдаты.
Состоятельные горожане развлекались в парках катанием на коньках по ледяной глади замерзших прудов, а на узеньких немощеных улочках среди потрясающей нищеты играли в свои незамысловатые игры изможденные детишки бедноты. «Ноги и руки их покрывали язвы или шрамы от язв, — писал современник. — Многие страдали водянкой, слепотой, часто встречались ввалившиеся носы и заячья губа».
Но Пекин запомнился Мао не режущим глаз контрастом между отжившим и новым, архаикой и модерном, не бурлящим столпотворением, а своей величавой красотой:
«В парках вокруг древних дворцов я видел первые признаки пробуждающейся весны. Бэйхай[18] еще сковывал лед, а сливовые деревья на его берегах уже покрылись белыми цветками. Сосульки на ивовых ветвях напомнили строки танского поэта Чжэнь Чжана, восхищавшегося Бэйхаем, окруженным сверкающими от инея деревьями. Восхищался и я».
Мао опять превратился в романтика, каким он был три года до этого, когда во время бегства от вторгшихся в Чанша южан описывал Сяо Юю изумрудную зелень рисовых полей: «В тумане горы только угадываются, облака опускаются к самой земле, и все вокруг напоминает пейзаж с древнего свитка». Студентом он переписал в свой дневник поэму «Лисао» («Песнь скорби») известнейшего поэта Цюй Юаня, жившего в третьем веке до новой эры и почитаемого в Китае по сей день. Зародившуюся еще в Дуншани любовь к поэзии Мао пронес через самые бурные годы своей жизни, она стала для него той единственной обителью, где можно на время укрыться от беспощадной логики революционной борьбы.
В марте 1919 года Мао получил известие, что здоровье матери становится все хуже. Вместе с первой группой отправлявшихся во Францию он выехал в Шанхай. Проведя там три недели в проводах друзей, Мао добрался до Чанша. Туда же для консультации с докторами его младшие братья привезли и мать. Но лечение оказалось безуспешным: в октябре от воспаления лимфатических узлов она умерла. Через несколько месяцев тиф унес и отца.
Смерть родителей легла на Мао тяжким бременем вины: еще прошлой осенью он обещал матери показать ее врачам, но так и не выполнил это обещание. В письме родственникам, зная, что кривит душой, Мао попытался оправдаться: «Узнав о ее болезни, я тут же бросился домой». Позже в письме к другу, также потерявшему мать, он был более искренен: «Нам, вечно находящимся вдалеке от дома и не имеющим возможности позаботиться о родителях, их потеря приносит особую боль». Угрызения совести за неисполненный сыновний долг будут мучить Мао еще годы спустя. Общаясь в Баоани с Эдгаром Сноу, он сказал, что лишился матери, когда был студентом, — это ли не попытка подыскать благовидное объяснение своей невнимательности?
Чтобы как-то заработать на жизнь, Мао на полставки устроился учителем истории в городскую начальную школу. Едва ли не через несколько дней в Хунани, как и во всем Китае, разразилась новая политическая буря.
Япония уже давно вынашивала планы подчинить себе бывшую немецкую концессию в Шаньдуне. Позиция китайской делегации на мирной конференции в Версале заключалась в том, что Китай, будучи фактическим союзником в войне против Германии, имеет право на возврат территории концессии. Это находилось в соответствии с принципом национального самоопределения и получило полную поддержку президента США Вудро Вильсона. Однако очень скоро в Версале узнали, что премьер Китая Дуань Цижуй в обмен на предоставление займа еще прошлой осенью подписал с Японией секретное соглашение о передаче ей исключительных прав на Шаньдун. Американский президент с обидой отвернулся от Китая, и 30 апреля 1919 года «Святая Троица» — Вудро Вильсон, Ллойд-Джордж и Клемансо — ратифицировала протокол, по которому Япония становилась прямым правовым наследником Германии.
Весть об этом вызвала в Пекине всплеск небывалого возмущения. Униженной почувствовала себя вся нация. Ее гнев был направлен даже не столько на Японию, сколько на империалистические силы вообще и Соединенные Штаты в первую очередь. В ярость приводили и действия собственного правительства, продавшего национальные интересы еще до начала мирной конференции. Шанхайские студенты с горечью писали: «По всему миру подобно гласу пророка разносились слова Вудро Вильсона, ободряя слабых и вливая в них силы для продолжения борьбы. Внимал этим словам и Китай… Нам было заявлено, что тайные договоры и навязанные соглашения никогда не вступят в силу. Мы с нетерпением ждали начала новой эры, но солнце над Китаем так и не поднялось. Украденной оказалась даже колыбель нашей цивилизации».
В воскресный день на площади Тяньаньмэнь в Пекине перед Воротами Небесного Спокойствия собрались более трех тысяч молодых людей, не обращавших никакого внимания на призывы министра образования и начальника городской полиции разойтись по домам. На стихийном митинге студенческий вожак из Пекинского университета Ло Цзялунь зачитал воззвание, в котором говорилось: «Сегодня вместе со всеми соотечественниками мы сурово заявляем: завоевать наши земли можно, а вот отдать — никогда; китайская нация скорее позволит себя уничтожить, но не сдастся». Распаленные гневом собравшиеся требовали объяснений от стоявшего за спиной военачальников министра иностранных дел Цао Жулиня и двух его ближайших сподвижников: посла в Японии Чжан Цзунсяна и Лу Цзунъю. Троица обвинялась в выработке условий ненавистного соглашения.
Толпы студентов двинулись в посольский квартал. Многие несли полотнища с лозунгами: «Долой продажную клику торговцев родиной!» и «Защитим нашу землю!» Над колонной развевались два огромных пятицветных национальных флага и транспаранты с издевательскими надписями, в стиле похоронных:
«Цао Жулинь, Лу Цзунъю, Чжан Цзунсян — смердеть вам в веках!»
«Никогда не высохнут слезы траура в наших глазах».
После того как посольствам США, Великобритании, Италии и Франции были вручены петиции, послышался клич: «Вперед, к дому предателя!» Молодежь ринулась в сторону особняка Цао Жулиня, жившего в переулке неподалеку от министерства иностранных дел, где уже были собраны силы полиции. Когда студентов попытались остановить, пятеро наиболее упрямых вместе с анархистом Куан Хушэном перебрались через стену и, разбив окно, забрались внутрь дома, чтобы открыть двери. В распахнувшиеся массивные створки хлынула толпа. Вспоминал очевидец: «Участвовавших в процессии миролюбиво настроенных юношей как бы подменили… Трем тысячам человек стало тесно в узенькой улочке, они смяли кордоны полиции и ворвались в дом с явной целью превратить его в руины. Цао Жулинь успел бежать, выпрыгнув из окна кухни в соседний переулок, причем серьезно повредил ногу. Ему удалось укрыться в гостинице для иностранцев. Несчастными жертвами студентов стали прятавшийся со своим подчиненным Чжан Цзунсян и японский журналист. На них выплеснулась вся долго сдерживаемая ярость. Каждый считал своим долгом хотя бы раз пнуть Чжана ногой. Его выволокли на улицу и оставили лежать в грязи, изувеченного до неузнаваемости».
Особняк Цао подожгли. В последовавшей сумятице японскому журналисту удалось с помощью полиции дотащить Чжана до ближайшего магазинчика, где его и нашли жаждавшие расправы студенты. Посол опять был зверски избит. Вызванное полицией подкрепление открыло огонь, ранив несколько студентов и арестовав тридцать два человека. По дороге в тюрьму их ободряющими возгласами приветствовали наблюдавшие за происходившим иностранцы и коренные жители Пекина.
«Инцидент 4 мая», как были названы эти события позже, положил начало широкому движению за обновление по всей стране. Мощная волна перемен в политической, культурной и общественной жизни докатилась до самых удаленных уголков Китая, став переломным моментом в новой истории страны.