— Сие не есть содержание богословской науки! — глубокомысленно ответил отец Герасим. — Святые отцы про сие не писали. А если по собственному рассуждению сказать, то мне никакие лешаки не попадались. Мужики местные, бывает, видят этого… как по-ихнему-то… Лембоя! Лембой — леший здешний; да только я думаю, что видят они его более на дне бутылки, чем в лесу, да… И русалки тоже мне не попадались, хотя возле озера живу. А вот Марфа Феодоровна, как я успел заметить, — особа, расположенная более к созерцанию, нежели к действию, а для такой души наши карельские края — как сладимый мед. Тут только созерцай да безмолвствуй, молчи да пей глазами видимую материю. Вот, если бы у нее, у Марфы Феодоровны, чуть более душа к молитве была склонна, быть бы ей монахиней первостатейной. При жизни бы в преподобные вышла. Но ее душа чуть-чуть до молитвы не доросла, а потому…
— А вот почему она детей не несет?! — неожиданно выкрикнул Василий, — даже для себя неожиданно. — Что?! Когда уж поженились, а живот-то не растет!
И покраснев, замолчал, отвернулся. Отец Герасим расплылся в ласковой улыбке:
— Ну, это так бывает, что и не сразу случается. Потерпеть надо немножко… Бывает, что и год баба праздная ходит, бывает, что и два, а потом как пойдет рожать — только успевай принимать!
— А у тебя, отец, как было? — застенчиво спросил Василий.
— У меня-то… Эх!.. — поп махнул рукой. — Рождались часто, да ни один до года не дотянул. По грехам нашим… Моя-то матушка теперь уж с ними со всеми… В небеса вселилась, и младенчики наши ее окружают. А я…
Пригорюнился отец Герасим, но Василий, не желая утешать его, вынул из кармана недавно полученное письмо тестя.
— Вот, слушай-ка, что отец ее пишет: «Скоро, скоро, я к вам, детки, приеду, на печке деревенской греться да с внучками играться. Я ведь, чаю, уже в дороге внучки-то мои: недалек день, ко двору прикатят — принимайте гостей!..» Вот приедет сюда тесть, а я ему что скажу? «Дочка ваша в лесу с медведями в горелки играет! Подождите, может, придет к вечеру. А может, и не придет — это уж как ей захочется. А внучков подождать придется. Ужо понянчите медвежат либо лешачков маленьких!»
— Тьфу ты, батюшка, что говоришь-то! — махнул поп рукой — Погоди-ка, осень придет! Нагуляется твоя супруга по лесу, надышится вволю, налюбуется, да и вспомнит, что у нее дом есть. Погоди, дождись осени, дай ей отдышаться!
— Дождись-ка этой осени! — буркнул Василий, — Помрешь скорее — от волнений. Еще июль едва кончается… Вот где она сейчас, скажи-ка! Пятый час уж ищут! Пропала, не иначе! — и тут уж в сердцах швырнул трубку на пол, вскочил и побежал на улицу. Поп, осторожно выставив ногу, затоптал табачные угольки и двинулся следом за барином.
На опушке, среди деревьев мелькали в темноте факелы, белели рубахи деревенских парней, трещали сучья, молодые голоса протяжно выкрикивали «Ба-арыня!» и «Ма-арфа Фе-одоровна!», и «Э-ге-гей!» Поп постоял на дороге, за деревней, подумал и пошел служить молебен о здравии рабы Божией Марфы. К нему присоединилась баба Иня и несколько растревоженных старух. Поп отрыл летнюю Покровскую церковь — новую, приземистую, его собственными заботами выстроенную по образу московского храма Трех Святителей, где служил он в молодые годы, зажег несколько свечей, которые едва-едва рассеивали кромешный мрак, и в этой темноте начал молебен. Краснели угольки в кадиле, в пламени свечей, точно в золоте стоял аналой, и казалось, будто он висит среди мрака безконечной вселенной — один во всеохватной пустоте. Потом окна под потолком начали светлеть: кончилась недолгая июльская ночь.
Когда совсем рассвело, промокшие и иззябшие до судорог искатели с барином во главе нашли-таки Марфину пещерку. К тому времени Марфа тоже озябла и потому проснулась. Сонно щуря маленькие глазки, сидела она в ромашковом венке у входа в свое убежище и собиралась с силами, чтобы встать и пойти домой. И тут перед нею вырос Василий: глаза горят, мокрые волосы сосульками, с усов капает, в руке потухший факел. Увидев жену, Василий несколько секунд растерянно похлопал глазами, потом широко перекрестился и сказавши «Слава Богу!», ухватил Марфу за руку и потащил через кусты напролом — домой. Марфа не сопротивлялась и не обижалась.