Она ревновала к своей жилплощади. Ей казалось, что именно из-за жилплощади ее всегда считали мещанкой, а тех, кто у нее останавливались, – идеалистами. Но она ведь тоже читала русскую литературу и тоже была идеалистка. Ей, например, стыдно было за академическую квартиру, то есть за действия своего семейства, в результате которых квартира появилась.
Ведь Академия та была общественных наук, при ЦК…
Этот ее стыд мало кто разделял. Вроде бы все знали, что в их стране при честной жизни добра не наживешь; но это знание как-то не распространялось на свое собственное добро и на преуспевание своего близкого круга.
Кроме квартиры Лара имела серьезное филологическое образование. Ей всегда хотелось заниматься чем-то творческим. Но устроиться удалось только в техническое издательство: редактировала брошюры, расставляла запятые, убирала вопиющую безграмотность. К худлиту ее близко не подпускали – вовсе не по идеологическим причинам, а потому что чувства стиля у Лары не было ни малейшего, несмотря на всю серьезность филологического образования. Она мучительно трудилась над словом, но слово ей не давалось.
На вопросы о теперешней своей эмигрантской профессии Лариса отвечала коротко и невнятно.
– Я – стилист, – говорила она. – Хотите еще пирога? И сыр хороший, испанский.
Ее нежелание распространяться на эту тему было так очевидно, что только самые бестактные люди продолжали лезть с вопросами и, разобравшись, грубо восклицали:
– А, так ты парикмахерша!
Самые бестактные даже хихикали. И почти все потом добавляли:
– Слушай, а ты меня не подстрижешь? Я что-то совсем заросла.
Лара безропотно стригла. И знакомых, и друзей, и живших у нее, и приходящих. Она утешала себя тем, что вкладывает посильную лепту в общее дело благотворительности и помощи беженцам.
А между тем ведь она стала не просто парикмахером, а именно стилистом, ведущим стилистом в одном из лучших салонов города. К ней записывались за два месяца вперед, ее награждали призами на парикмахерских конференциях, ее во Францию на конкурс посылали! И стриглась у Лары не просто обычная публика с деньгами, а, что гораздо почетнее, представители артистической богемы. Лариса много бы могла порассказать о том, какими усилиями создаются все эти неухоженные и вроде бы со сна космы и патлы, и с какой ювелирной точностью подстригается трехдневная щетина. И благородные седые пряди ведь не на почве творческих мук возникают, а в результате мастерства и опытности стилиста. Действие всех препаратов и химикалиев Лара запоминала с первого раза, причем помнила не то, что эти препараты должны делать согласно лживой рекламе, а как они работают на самом деле, взаимодействуя с растительностью на головах представителей разных рас и возрастных групп.
С волосами у Ларисы все получалось легко, само собой, не то что со словами. Она импровизировала и экспериментировала и никогда не спорила с клиентами, выполняя самые бредовые их пожелания, – но придумывала при этом какой-нибудь смелый ход, неожиданный трюк, с тем чтоб если и изуродовать заказчика, то лишь минимально.
Кроме того, у нее обнаружилось безупречное чувство пропорций.
При этом клиентов Лара ненавидела. Если бы можно было у них отвинтить голову и притом если бы эта голова помолчала… Но приходилось разговаривать целый день, разговаривать, стоя на ногах, отвечать на дурацкие вопросы, а главное – постоянно удерживаться от жестов, которыми всякий инородец пополняет свой скудный лексикон. Но нельзя же размахивать ножницами и кисточкой с капающей краской перед носом у клиента! А уж как она ненавидела чаевые – особенно потому, что все время о них думала, надеялась, что дадут побольше… Так унизительно для интеллигентного человека!
Когда у нее брали очередное интервью для «Стилиста», «Прически сегодня» или даже для «Современного волоса», она рассказывала об этом своим друзьям тоном горькой насмешки. Этот привычный тон все охотно подхватывали. Не объяснять же им, интеллигентным людям, что «Волос» – самый престижный профессиональный журнал в стране!