- Это не может длиться вечно, - вздыхала она. - Мне нужно пойти работать.
- У тебя есть время.
- Я знаю, что на меня не так уж много расходов, но это неправильно, что твои деньги...
На автобусе ей привезли большой пакет, где были все ее вещи, даже зеленое платье, не забытое Шателаром; он сходил за ним к красильщику. Но письма не было. Денег тоже. Правда, в свой последний приезд он оставил ей тысячу франков!
Жизнь выглядела столь же однообразной, как небо зимой. Людям было не о чем серьезном разговаривать, кроме разве всегда одинаковых историй о рыбаках-любителях выпить, о женщинах, которых поколачивали за дело, и о старой Миро, с которой всегда происходили какие-то истории.
Марсель больше не ездил в Байо. Он работал учеником у Жокена, корабельного механика, и его иногда можно было видеть в голубой спецовке, с шерстяным платком вокруг шеи, умело держащего инструменты на палубе ремонтируемого корабля. И хотя он работал, его отец так и не разрешил ему даже появляться в кафе; Марселю ничего не оставалось, кроме как повиноваться.
"Жанна" стояла пришвартованная на том же месте, свежепокрашенная, с разложенными на палубе сетями, и Доршен ночевал на ней, подобно людям, ютящимся на старых баржах по берегам рек.
Заняться ему было нечем, кроме ежедневных телефонных звонков. Он снарядил удочки и часами ловил рыбу то на одном молу, то на другом, смотря по тому, откуда дул ветер. Его поддразнивали. Он не отвечал и, насупившись, сидел в своем углу.
Дни текли, как из крана вода, такие же бесцветные, такие же ускользающие.
Не будь приливов и отливов, можно было бы вообще не заметить, что время движется. Все привыкли видеть Мари в "Морском кафе", а она, в свою очередь, знала, кто в какой час придет и что будет пить; ей было известно, кто, выпив, останется спокойно сидеть, кого же лучше вовремя выставить за дверь, а кто весь вечер в своем углу станет предаваться мечтам перед полным стаканом вина.
- Подчас может показаться, что ты чего-то ждешь, - заметила Одиль, окружавшая в знак признательности свою сестру всяческим вниманием.
Но Мари не отвечала. Ее вытянутое и бледное лицо стало еще более бесстрастным, как в ту пору, когда ее волновало собственное созревание и ее заставляли принимать укрепляющие лекарства.
- Ты думаешь, что в Париже, вдвоем, у богатых людей нам не будет лучше?
Мари пожимала плечами. Весь день она могла видеть поверх занавесок мачту "Жанны" и ее форштевень с двумя желтыми треугольниками, написанный белым номер 1207, а прямо за "Жанной - два розовых дома с черепичными крышами.
Чтобы звонить, Доршен приходил в кафе, и поскольку телефонной кабины не было, аппарат висел на стене в кухне; это позволяло все слышать.
- Что вы говорите?.. Но мне непременно нужно с ним поговорить!.. Пусть он хоть даст знать, должен ли я торчать здесь... И тогда пусть он пришлет мне денег...
Над ним смеялись. Над "Жанной" тоже посмеивались, хотя и несколько натянуто.
- Я тебя уверяю, будет лучше, если я уеду, - со все убывающей убежденностью не уставала повторять толстеющая Одиль.
Она толстела и становилась все бледнее из-за недостатка воздуха. Еще несколько лет такой жизни, и ее разнесет, подобно тем сорокалетним женщинам, которые живут за заборами домов в маленьких городках и весь день вяжут или вышивают около плиты.
- Скажи мне хоть, чего ты ждешь... Сначала ты говорила о замужестве, а теперь...
- Замолчи! - с неожиданным гневом закричала на нее Мари.
- Хорошо. Я не знала.
- Чего ты не знала?
- Что все порушилось, вот! Ты такая скрытная.
Одиль всегда спала как сурок и никогда не слышала, как возвращаются корабли, хотя они производили много шума своими сиренами, требуя открыть мост.
Однажды Одиль переела трески со сметаной, ее мучило несварение желудка, и она проснулась среди ночи. Ей захотелось подняться, чтобы выпить стакан воды, но из-за холода она не сразу решилась встать.
Внезапно ей послышался какой-то шепот, и она взволнованно навострила уши.
Она и слышала и не слышала; это казалось странным. Рядом с ней лежало горячее тело Гари, и Одиль, прислушиваясь к ее дыханию, почувствовала что-то неладное.
Черт возьми! Мари сдерживала дыхание, она не спала, она была вся напряжена! Да к тому же она так Неестественно хлюпала носом, что Одиль робко прошептала:
- Ты плачешь?
- Нет...
Но сказано это было таким смущенным голосом, что Одиль, повернувшись, повторила:
- Да нет же, ты плачешь!.. Я слышу, как ты сдерживаешься...
- Оставь меня! Спи!
Тогда Одиль провела рукой по лицу сестры и ощутила жар и влагу. Она выпрямилась и схватила коробок спичек.
- Не смей зажигать...
Они схватились. Мари хотела снова уложить свою сестру, но Одиль выскользнула из кровати. Она спустила босые ноги на ледяной пол. Нашла спички и зажгла свечу, которую Мари попыталась задуть.
- Почему ты плачешь?
- Я не плачу, - ответила Мари с красными веками и носом, блестящими щеками, искаженным лицом.
- Я тебя чем-то обидела?
- Ты дура!
- Что тогда с тобой?
- Иди ложись! Оставь меня, это лучше всего...
Она так ничего и не сказала. Одиль выпила стакан воды и уснула почти сразу же, не сомневаясь, впрочем, что почти каждую ночь с Мари бывало то же самое.
Тем не менее она послала новое объявление в парижскую газету: "Две девушки, умеющие шить, ищут место в одном или разных домах..."
Два дня спустя, когда Одиль начала ждать ответа, произошло событие, в котором она ничего не поняла. Было, вероятно, около пяти часов. Лампу зажгли уже час назад.
Мальчишка из кафе, не постучав, открыл дверь и бросил:
- Вас зовут...
- Куда? Что там еще такое?
А произошло вот что. Подъехала машина и остановилась на набережной; на нее никто не обратил внимания, потому что во время хода сельди сюда весь день подъезжали торговцы рыбой, и некоторые из них имели хорошие машины.
Шателар вылез из машины и не торопясь, но и не замедляя шага, направился к двери кафе; он толкнул ее, закрыл за собой и прошел в угол зала. Вид у него был серьезный, а под глазами темнели круги, как у невыспавшегося или страдающего несварением желудка человека.
В кафе сидели с полдюжины рыбаков, но Доршен находился на борту. Мари, должно быть, именно в эту минуту вышла на кухню, потому что, когда вернулась с подносом и стаканами, она сначала едва не споткнулась о ноги Шателара, еще не видя его самого.
- Ах! - сказала она.
Хозяин поочередно глядел на них. Моряки, продолжая разговаривать, наблюдали за Шателаром.
- Поди сюда. Мари! - позвал тот громким голосом.
Она, ни кровинки в лице, с потухшим взором, подошла послушно, робко, словно школьница к внезапно появившемуся классному инспектору.
- Сними свой передник. Нам нужно поговорить...
Она посмотрела на хозяина. Потом, поскольку вошли два пахнущих рыбой посетителя, прошептала:
- Я не могу сейчас уйти...
- И никто не может тебя заменить?
- Только моя сестра...
- Тогда отправь за ней.
Ожидавшие посетители не могли ничего понять. Слова говорились совсем обычные. Почему же тогда произносившие их были белы как бумага, с синяками под глазами, будто после бурно проведенной ночи?
Голосом маленькой девочки Мари спросила у хозяина:
- Нельзя ли послать Дезире за моей сестрой? Она заменила бы меня ненадолго...
Воздух был тяжелый, печь раскалилась докрасна. Хозяин, как обычно, тоже был красен.
- Если уж это так необходимо... - пробормотал он.
Он подал знак Мари выйти с ним на кухню, но она, казалось, не поняла.
Двое вновь пришедших посетителей потребовали кофе с кальвадосом, и она стала обслуживать их, не подозревая, что эти стаканы будут последними, которые она подает в жизни.
Без всякой торжественности текли торжественные минуты, в повседневной и приглушенной атмосфере. Шателар терпеливо ждал. Никто не обратил внимания на его фуражку с лентами, как носят моряки и судовладельцы. Заметили только, что в нем что-то изменилось, но не смогли понять, что именно.