И все-таки нужно было продолжать, поскольку слишком поздно предпринимать что-нибудь другое, да еще И потому, что отец Вио настаивал на этом. Но отец, пожалуй, был виноват меньше, чем учитель в Портсан-Бессене, заявивший четыре года назад:
- У Марселя замечательные способности к рисованию...
Ну и вот, раз уж из него не хотели сделать рыбака, а в доме имелось немного деньжат, да к тому же думали, что так будет всегда, из него решили сделать рисовальщика.
Рисовальщика чего? Дальше видно будет! Разные есть художники - одни рисуют корабли, другие - детали мотора.
Марсель рос. Его голова становилась еще больше. Он носил вечно неглаженые штаны и слишком большие для него башмаки.
Сейчас же он должен дождаться семи часов, согнувшись под своим абажуром над ослепительно белым листом бумаги.
Потом от семи до без четверти восемь он должен будет вытерпеть другую муку, которой прочие ученики не ведали, поскольку они просто возвращались к своим родителям.
Марсель же должен ждать автобус из Порт-ан-Бессена. Ему хотелось есть. У него не было денег, чтобы войти в кафе, где он видел людей, сидящих за столиками в тепле, шуме и свете.
Он бродил, глазел каждый день на одни и те же витрины, не пытаясь изменить свой маршрут, но прокручивая в голове мысли, о которых никто не догадывался ни отец, ни хозяин, охотно обзывавший его идиотом, ни преподаватель, не упускавший случая предсказать ему самое мрачное будущее.
Иногда, хотя ему уже перевалило за семнадцать лет, он покупал на несколько су конфеток, сосал их и растягивал это удовольствие как можно дольше. Потом, без четверти восемь, он забирался на свое место в плохо освещенном автобусе, который по дороге в Порт-ан-Бессен два-три раза останавливался у каких-то ферм.
Мог ли кто-либо сомневаться, что Марсель со своим мертвенно-бледным лицом думает об окружающем его мире только с ненавистью.
Автобус останавливался напротив "Морского кафе", но в этот час шторы на окнах были опущены и внутрь удавалось заглянуть лишь через щелку.
Рыбаки были там, занимая по меньшей мере три стола, большую часть времени только споря и куря трубки. Отец Вио тоже сидел там, неподалеку от стойки, всегда на одном и том же месте и всегда перед чашкой кофе со спиртным.
Невозможно было подсчитать, сколько он выпил таких чашек, особенно в последнее время, но его усы крепко пахли ромом, и вечером он не допускал, чтобы ему противоречили.
Мари тоже была там, спокойная, безмятежная; без улыбки, но и без нетерпения прислуживала она этим мужчинам, как большим детям, стоя перед ними и выслушивая заказ, а потом направляясь к стойке, чтобы наполнить чашки или стаканы.
Марсель был вынужден есть дома. Их дом стоял в конце бухты, около дома механика. Вио сам построил свой дом, и он был почти новый, мышиного цвета, с белыми окнами.
Входная дверь была застеклена и завешена портьерой, пропускавшей свет.
Вход, на одном уровне с улицей, открывался в кухню, и там Марта ждала брата за столом, где оставался только один прибор, потому что другие уже отужинали.
Почему вместо того, чтобы иметь сестру, как у всех других, он имел глухонемую, да еще с постоянной идиотской улыбкой?
Он ничего не мог ей сказать. Она же знаками давала ему ронять, в хорошем или плохом настроении отец. Почти всегда оно было плохое. Марсель ел свой суп, поставив Чкжти на стол и шумно хлебая, поскольку не было необходимости сдерживать себя. Обычно подавалась подогретая рыба, потом яблочный компот или вареные груши. Один только вид вареных груш вызывал у него отвращение!
Затем он снова выходил, еще более грустный, чем в Байо, боясь встретить отца, запрещавшего ему выходить по вечерам.
Слышалось дыхание моря, шум волн, бьющихся о набережную, скрип канатов.
Вокруг можно было увидеть разве только штук шесть газовых фонарей да с дюжину освещенных окон.
Он шел всегда одной и той же дорогой, доходил до разводного моста и прятался в темноту, дожидаясь, когда приоткроется дверь "Морского кафе".
Он ждал Мари, так и не пришедшую ни разу со дня смерти отца, с того времени, когда этот человек из Шербура стал топтаться в Порте!
Не двигаясь, прислонившись спиной к светлым перилам, он пережевывал горькие и жестокие мысли, которые никому не мог открыть, как, скажем, мысль броситься в воду или тихонько пробраться и ждать Мари в комнате с круглым слуховым окном, видневшимся на крыше.
Еще он желал бы как-нибудь подстеречь Шателара, кое о чем спросить его, запугать. Или - а почему бы и нет? - чистосердечно признаться ему, что он любит Мари, что она его единственная любовь, смысл его существования, единственное, что у него есть на земле, а вот у Шателара было все, что он ни захочет, и какое значение имеет для него эта девчонка...
Бывали моменты, когда он одиноко плакал в своем темном углу, бывали и другие, когда он ухмылялся, бывали и такие, когда он поворачивался к другому берегу бухты и, глядя на деревянный барак таможни, сжимал кулаки и стискивал зубы, потому что именно там когда-то, всего несколько дней назад, им доводилось вечерами встречаться, причем вечерами иногда столь темными, что они даже не видели друг друга!
- Это ты? - шептал он, уверенный, что это она, в своей шали и сабо.
Она отвечала всегда одинаково:
- Я опоздала...
Теперь она находилась там, за шторами, со всеми этими мужчинами, и только он не имел возможности войти туда.
Не шателаровская ли машина стояла в переулке? У этого человека вошло в привычку ужинать в Порте, так, может, теперь здесь еще и заночует?
Дверь не открывалась. Никто не входил и не выходил, виднелись только желтые шторы, над ними табачный дымок и верхняя часть какой-то рекламы на обоях с темными цветами.
Не было ли это несправедливым? Имел ли Вио право напиваться в кафе весь вечер и запрещать сыну ногой туда ступить, чтобы хоть словцо сказать Мари?
Не был ли Марсель несчастнее любого другого человека в мире?
Сердце его забилось, потому что дверь начала открываться, она не распахнулась широко, а лишь приоткрылась настолько, чтобы в проеме на мгновение он мог увидеть ноги двух сидящих рыбаков, пока кто-то выходил.
Было холодно. Марсель знал, что, выжидая таким образом, он рано или поздно подхватит бронхит или даже воспаление легких, как его двоюродная сестра из Гавра, умершая из-за этого.
Он предпочел бы такой исход! Он слишком страдал! Потом его внезапно охватил гнев, и ему в голову вдруг пришла мысль перейти улицу, что он и сделал, затем взялся за дверную ручку, толкнул дверь, и у него закружилась голова от пахучего жара, дохнувшего на него.
Отступать было уже слишком поздно. Едва ли он четко различал предметы и людей вокруг себя. Человек шесть, если не больше, говорили одновременно, и он прошел дальше, разыскивая Мари и не находя ее; дошел о входа в ресторанный зал и увидел наконец свою девушку, разговаривающую с Шателаром!
Ему показалось, что она смеется. Его лицо покрывала мертвенная бледность, и он произнес, не узнавая своего голоса:
- Мари!
Он видел свое отражение в мутном стекле зеркала черной раме. Все остальное он почти не воспринимал, кроме разве платья и передника Мари, ее удивленного взгляда и нахмуренного лица.
- А скажи-ка, сынок... - послышался грубый голос.
Он повернулся в тот момент, когда его отец с трудом приподнимался со стула, еще более крупный и широкоплечий, чем обычно, с мокрыми усами и каким-то недобрым огнем в глазах.
- С каких это пор в твоем возрасте ходят по кафе?
Это говорилось для публики. Он понимал, что все смотрят на него, готовые посмеяться над происходящим.
- Не доставишь ли ты мне удовольствие сию же Минуту вернуться домой?
Но Марсель, оглушенный шумом в голове, напряженный до крайности, произнес: