Поразмыслив у себя в комнате, я понял причину недомогания Марии. Я вспомнил, как внезапно вышел из гостиной в день своего приезда, как, тронутый затаенной нежностью в ее голосе, ответил ей совершенно бестолково именно потому, что пытался подавить свое волнение. Догадавшись, чем обидел я Марию, я готов был отдать тысячу жизней, лишь бы она простила мою вину; но неожиданно закравшееся сомнение повергло меня в замешательство. Я усомнился в любви Марии. Почему, думал я сердце мое верит, что и она испытывает те же муки? Я счел себя недостойным такой красоты, такой невинности. Я обвинял себя в гордыне, ослепившей меня настолько, что я решил, будто завоевал ее любовь, хотя, скорее всего, заслужил лишь сестринскую привязанность. И это недомыслие помогло мне с меньшим ужасом и почти с удовольствием подумать о предстоящей поездке в горы.
Глава IX
… Аромат мяты, петрушки и альбааки
На следующий день я встал с рассветом. Восходящее солнце, очертив на востоке острые вершины Центральной Кордильеры, золотило цеплявшиеся за склоны легкие тучки, и они постепенно рассеивались и исчезали. Зеленая пампа и сельва просматривались словно сквозь голубоватое стекло; вдали белели хижины, дымились спиралями недавно выжженные участки леса, кое-где змеились извилистые русла рек. Западная Кордильера, вся в складках и провалах, казалось, пряталась под покрывалом из темно-синего бархата, наброшенным на ее хребет затерявшимися в тумане духами. Перед моим окном розовые кусты и кроны деревьев трепетали под первым дуновением ветерка, что прилетел стряхнуть росу, блистающую на листьях и цветах. Но все казалось мне печальным. Я взял ружье и свистнул верного Майо; он сидел, не сводя с меня глаз, наморщив от чрезмерного внимания лоб, и только ждал первого призыва; перепрыгнув через каменную загородку, я пустился по дороге в гору. Вокруг было свежо и прохладно, веяло последним дыханием ночи. Цапли покидали свои пристанища и вереницей взмывали вверх, словно серебристая лента под лучами солнца. Стаи попугаев поднимались над бамбуковыми зарослями и летели к ближним маисовым полям, а тукан, затаившись в самом сердце гор, приветствовал утро своей печальной, однообразной песенкой.
Я спустился к каменистой пойме реки той самой тропинкой, до которой столько раз шагал шесть лет назад.
Грохот потока нарастал, и вскоре я увидел бегущую реку; клубясь и пенясь, она бросалась вниз мощными водопадами, растекалась прозрачными тихими заводями и неустанно катила свои воды по скалистому, поросшему бархатным мхом ложу, окаймленному прибрежными пальмами, папоротниками и тростником с желтыми стеблями, шелковистыми метелками и пурпурными початками.
Я остановился посреди мостика, того самого мостика из. сваленного ураганом и переброшенного через поток кедра, по которому ходил в давние времена. Цветущие паразитические растения переплетались с водорослями, а голубые и лиловые колокольчики свешивались бахромой от моих ног до самой воды. Местами пышные, горделивые кроны смыкались сводом над рекой, и сквозь их листву пробивались солнечные лучи, как сквозь дырявую кровлю заброшенного индейского храма. Майо боязливо скулил на берегу, но, подчинившись моему зову, решился перебежать по ненадежному мостику и тут же, еще раньше, чем я, прыгнул на тропинку, которая вела к участку старого Хосе. Старик поджидал меня сегодня – после того как сам он побывал у нас по случаю моего приезда.
Я спустился по тенистому пологому склону, перепрыгивая через сухие сучья, оставшиеся после недавней вырубки, и очутился в лощине, засаженной овощами, откуда уже виден был домик с дымящейся трубой; он стоял среди зеленых холмов, где росли, когда я уезжал, непроходимые на вид леса. Тучные пестрые коровы мычали у ворот корраля, подзывая телят; домашняя птица с гоготом и кудахтаньем поглощала утренний корм; на ближних пальмах, пощаженных топором земледельца, распевая, покачивались в висячих гнездах иволги, и из всего этого веселого разноголосого гомона порой выделялся резкий крик вооруженного пращой птицелова: со своей сторожевой вышки он отпугивал голодных гуакамай[8] круживших над маисовым полем.
Хозяйские собаки лаем возвестили приход чужаков. Перепуганный Майо жался к моим ногам. Хосе вышел ко мне навстречу, держа в одной руке топор, а в другой – шляпу.
Скромное жилище говорило о трудолюбии и бережливости семьи; все было по-сельски просто, но удобно устроено, каждая вещь знала свое место. Тщательно подметенная столовая, бамбуковые скамьи вдоль стен, покрытые плетеными циновками или медвежьими шкурами, цветные литографии с изображениями святых, приколотые к небеленым стенам колючками апельсинового дерева; справа и слева – спальни жены Хосе и его дочек. Кухню, построенную из тонких стеблей тростника и крытую тростниковыми листьями, отделял от дома огородик, над которым витал аромат мяты, петрушки и альбааки.