Глава 32. Социальный и политический переворот, вызванный христианством
Итак, по мере ослабления империи христианство возвышается. В продолжение III века, христианство, подобно вампиру, сосет античное общество, вытягивает из него все силы и приводить к тому общему расслаблению, с которыы тщетно борятся императоры-патриоты. Христианство не имеет надобности нападать; ему достаточно запереться в своих церквях. Оно мстит, уклоняясь от службы государству, потому что оно является почти единственным хранителем принципов, без которых государство не может процветать. Это та великая война, которую теперь ведут с государством наши консерваторы. Армия, суд, правительственные учреждения нуждаются в известной сумме серьезности и честности. Когда классы, которые располагают этой серьезностью и честностью, уклоняются от дела, все государство страдает.
В III веке, церковь, поглощая жизнь, истощает гражданское общество, осескровливает его, опустошает. Мелкие общины убили великое общество. Античная жизнь, жизнь прежде всего внешняя, мужественная, жизнь славы, героизма, гражданской доблести, жизнь форума, театра, гимназии, побеждена жизнью еврейской, жизнью, враждебной военному делу, любящей сумрак, жизнью людей бледнолицых, замкнутых по домам. Политика не предполагает людей, слишком пренебрегающих земным. Когда человек решается стремиться только к небу, земная родина исчезает. Нельзя составить нации из монахов и иогитов; отвращение и презрение к свету не подготавливают к жизненной борьбе. Индия, которая из всех известных стран всего глубже впадала в аскетизм, с незапамятных времен беззащитна против завоевателей. В некоторых отношениях то же было и с Египтом. Аскетизм неизбежно приводит к тому, что все недуховное представится суетным и низменным. Сравнительно с священником, государь, воин - неучи, грубые люди; гражданский порядок признается стеснительным тиранством. Христианство улучшило нравы древнего мира, но, с точки зрения военной и патриотической, оно разрушило древний мир. Город и государство уживутся впосдедствии с христианством не иначе, как подвергнув его самым глубоким изменениям.
"Они живут на земле, - говорит автор послания к Диогнету, - но в действительности, когда мученнка спрашивают о родине, он отвечает: "я христианин". Родина и гражданские законы, вот мать и отец, которых, по Клименту Александрийскому, истинный гностик должен презирать, чтобы сесть одесную Бога. В светских делах, христианян стеснен, неспособен; Евангелие подготовляет верующих, но нe граждан. To же относнтся к исламу и буддизму. С возникновением этих великих всемирных религий, исчезает прежнее понятие о родине. Перестали быть римлянами, афинянами; сделались христианами, мусульманами, буддистами. С этих пор людей будут распределять но вероисповеданию, а не по их родине, распри начнутся по ересям, а не по вопросам национальности.
Вот, что совершенно ясно понимал Марк Аврелий, и что его сделало столь мало расположенным к христианству. Церковь представилась ему государством в государетве. "Лагерь благочестия", эта новая "система отечества, основанная на божественном Слове", ничего не имеет общего с лагерем римским, который вовсе не берется за подготовку людей для неба. Церковь, действительно признает себя обществом совершенным, гораздо высшим, чем гражданское. Пресвитер стоит выше должностного лица. Церковь есть родина христианина, как синагога родина еврея; христианин и еврей жнвут во всякой стране, как чужие. Христианин едва признает отца или мать. Он ничем не обязан империи, а империя ему всем обязана; так как именно присутствие верующих, рассеянных по римскому миру, останавливает небесный гнев и спасает империю от гибели. Христианин не радуется победам империи; общественные бедствия он считает исполнением пророчеств, обрекакщих мир на погибель от варваров и огня. Космополитизм стоиков также представлял опасность; но горячая любовь к цивилизации и греческой культуре служила противовесом крайностям их отрешенности.
Во многих отношениях, конечно, христиане были верными подданными. Они никогда не возмущались; они молились за своих гонителей. Несмотря на поводы к неудовольствию против Марка Аврелия, они не приняли никакого участия в возмущении Авидия Кассия. Они выставляли себя приверженцами абсолютнейшего легитимизма. Так как Бог дает власть, кому хочет, то должно, без рассуждения, повиноваться тому, кто официально обладает властью. Но это кажущееся политическое правоверие было в сущности лишь культом успеха. "Между нами никогда не было ни сторонников Албина, ни сторонников Нигера", хвастливо говорит Тертуллиан, в царствование Септимия Севера. Чем же, однако, Септимий Север был законнее Албина или Песцения Нигера? Он был только удачливее. Христианский принцип, принцип признания "власть имеющего", должен был способствовать культу совершившегося факта, т. е. культу силы. Либеральная политика ничем не обязана и никогда не будет обязана христианству. Идея представительного правительства противоположна прямому учению Иисуса, св. Павла, св, Петра и Климента Римского.
Важнейшая из гражданских обязанностей, военная служба, не могла быть исполнена христианами. Помимо необходимости пролития крови, признаваемого более горячими из числа верующих преступным, эта служба требовала действий, которые пугливой совести казались идолопоклонническими. Конечно, во II веке было известное число солдат-христиан. Но несовместимость обязанностей скоро обнаруживалась, и солдат снимал меч или становился мучеником. Антипатия была абсолютная; с обращением в христианство покидали, армию. "Нельзя служить двум господам", повторялось безпрестанно. Изображение меча или лука на кольце запрещалось. "Мы достаточно сражаемся за императора тем, что молимся за него". Причиной большого ослабления, замечаемого в римской армии в конце II века, и особенно в III веке, было христианство. Цельс тут прозрел истину с изумительной прозорливостью. Боевое мужество, которое, по понятиям германца, одно открывает путь в Валгаллу, в глазах христианина не составляет само по себе добродетели. Оно похвально, когда проявляется в борьбе за доброе дело; a иначе это лишь варварство. Конечно, большой храбрец на войне может быть человеком посредственной нравственности; но общество, составленное из безупречных людей, было бы так слабо. Вследствие излишней последовательности, христианский Восток утратил всякую военную доблесть. Ислам этим воспользовался, и явил миру прискорбное зрелище вечного восточного хрнстианина, везде неизменного, несмотря на различие рас, всегда побитого всегда умерщвляемого, неспособного взглянуть в глаза воину, постоянно подставляющего шею под сабельный удар, - вечной жертвы, малоинтересной, потому что она не возмущается и неспособна владеть оружием, даже вложенным ей в руки.
Христиане бежали также от суда, от общественных должностей, от гражданских почестей. Гнаться за этими почестями, желать этих должностей, или хотя бы только принять их, значило бы показать доверие к миру, который принципиально объявлялся осужденным и насквозь испорченным своим идолопоклонством. Закон Септимия Севера позволил "приверженцам еврейского суеверия" достигать почестей, с освобождением их от обязательств, противных их верованию. Христиане, без сомнения, могли воспользоваться этой льготой; они, однако, этого не сделали. Увенчать свою дверь при извещении о праздничных днях, принять участие в играх, в общественных удовольствиях было бы отступничеством. Тот же запрет насчет суда. Христиане никогда не должны предъявиять туда своих тяжб; они обязаны довольствоваться третейским судом своих пастырей. Невозможность смешанных браков окончательно воздвигала непреодолимую преграду между церковью и обществом. Верующим запрещалось гулять по улицам, участвовать в публичных собеседованиях. Они должны были сноситься только со своими. Даже общие гостиницы не допускались. Во время путешествий, христиане шли в церковь, и там участвовали в агапах, в раздаче остатков от священных приношений.