В дальнейших главах Твен разрешает себе вдосталь потешиться комической ситуацией «нищий — принц», обыгрывая весь церемониал и условности придворной жизни. Но автор не довольствуется внешним комизмом положения Тома: действие застопорилось бы, если бы Твен не усложнил и не подтолкнул бы его течения новыми мотивами.
Марк Твен начинает остроумно и тонко фиксировать незаметное, но тлетворное влияние роскошной, паразитической жизни двора на душу юного плебея.
При первом свидании с принцем Том рассказывает ему о своих сестрах. Тому непонятно удивление принца, пораженного тем, что у девушек нет служанок.
«…Ведь надо же их раздеть на ночь и одеть поутру, когда они встанут.
— Это еще к чему? Не могут же они спать без платья, как звери.
— Как без платья? Разве на них только и есть одежды, что одно платье?
— А то как же, ваша милость? Да и зачем им больше? Ведь у каждой из них только по одному телу».
Слова Тома — одно тело — одно платье — получают углубленное сатирическое значение там, где Том, ставши королем, находит королевский гардероб недостаточным и начинает заказывать платья целыми дюжинами, а количество слуг для раздевания и одевания увеличивает втрое против прежнего.
Том делается самоуверенным и даже развязным. Он «испытывал самолюбивое удовольствие, шествуя к обеду в сопровождении блестящей свиты вельмож и офицеров, — такое живое и сильное удовольствие, что по его повелению число его телохранителей было увеличено до сотни», — рассказывает автор.
«…Льстивые речи угодливых царедворцев звучали в его ушах как сладкая музыка». Твен показывает причины перерождения короля нищеты в короля роскоши. Том оказался в полной изоляции от народа — он ведь «безумен», — и поэтому его изоляция даже большая, нежели та, в которой находился принц Эдуард. Том сначала тяготится «золоченой клеткой», а потом перестает ее замечать.
Поворотным пунктом является сцена на празднике, когда Том из-за увлекшей его игры «в принца» чуть было не отрекся от родной матери. Этот кризисный момент, во время которого Том переживает сильнейшее душевное смятенье, крайне необходим Марку Твену: не только для того, чтобы возвратить героев из сказки в реальный мир, но и для того, чтобы сохранить характеры героев правдиво-реалистическими. Том Кенти только увлекающийся мальчуган, а не узурпатор трона и не придворный интриган. Он дитя народа, и для него естественна неприязнь и ненависть ко всему укладу придворной жизни. Это его истинная сущность, все остальное — наносное, несущественное. Сцена с матерью — раскрытие истинного характера Тома Кенти, композиционно она предопределяет концовку романа — то, как ведет себя Том по отношению к Эдуарду в момент коронации.
Том Кенти мог бы быть правителем народа, но он не может быть таким королем, как Эдуард. Автор должен «сместить» Тома с трона, повинуясь внутренней сущности характера героя.
Судя по тем коротеньким сценам суда[272], что творил Том, он должен был бы, оставаясь королем, уничтожить все существовавшие до этого антинародные королевские законы. Но позволили бы ему придворные сделать это? Так построить роман Твен не мог — не только потому, что это увело бы его от исторической конкретности (он ее придерживался) в область социальной фантастики, но и потому, что он не мог поставить Тома Кенти во главе дворянской правящей верхушки.
Оставшись в «золоченой клетке», Том неизбежно вошел бы в столкновение с правящей кликой и погиб бы. Выйти победителем, оставаясь одиночкой, он не мог. Искать поддержки у народа, прикрываясь именем Эдуарда VI, сына кровавого деспота, значило бы потерпеть крах, не говоря уже о том, что такая политическая авантюра слишком грандиозна для ребенка Тома и слишком сложна для романа-сказки, У Марка Твена был единственный вариант концовки — тот, которым он и воспользовался.
Заключительная шутка Твена, когда Том Кенти на вопрос, что он делал с государственной печатью Англии, отвечает: «Я колол ею орехи», — кладет резкую грань между Эдуардом, который даже в одежде нищего чувствует себя в мире придворных как рыба в воде, и Томом. Том, к его счастью, лишь внешне и поверхностно усвоил черты этого чужого для него мира, где все так условно, комично-фальшиво и несправедливо, что даже за грамматические ошибки принца в греческом секут розгами его пажа.
Завершив роман сценой, когда принц получает королевские права из рук нищего, Марк Твен до конца остается верен сказочной условности, допускающей самые невероятные ситуации, и в то же время ни на йоту не отступает от собственных демократических идей, за которые он ратовал в предыдущих произведениях.
272
В сцене суда над женщиной, обвиненной в колдовстве, Марк Твен создает чудесный образ юности — любознательной, жадной до необычайного. Том проявляет здесь ум, логику, убийственную для сторонников несправедливых законов, но остается мальчиком, которому страстно хочется увидеть, как женщина-«колдунья» может вызвать бурю. Нетерпеливая ребячья мольба: «…вызови бурю — хоть самую маленькую… вызови бурю, и я тебя озолочу», — свидетельство того, каким тонким было чувство художественной меры у Марка Твена: писатель ни разу не вывел Тома Кенти за границы его возраста.