Изменение содержания сказалось и на языке этих литераторов. Для них стал характерен манерный, цветистый, выспренний язык. Его охотно усваивали буржуазные ораторы в своих публичных речах, журналисты — в статьях.
Уничтожающую критику претенциозного стиля буржуазной литературы дал У. Уитмен в «Демократических далях» (1871). С презрением он отозвался о «заграничных господах» в американской литературе, которые «затопляют нас своими тонкими салонными чувствами, своими зонтиками, романсами и щелканьем рифм (в который раз их ввозят в нашу страну?)»[134].
Неужели, негодует Уитмен, «этих жеманных карликов можно назвать поэтами Америки? Неужели эти грошовые, худосочные штучки, эти стекляшки фальшивых драгоценных камней можно назвать американским искусством, американской драмой, критикой, поэзией?»[135].
Чем бесплоднее и консервативнее становились «брамины» и их многочисленные подражатели, тем жестче и беспощаднее были их литературные приговоры по отношению ко всему новому и прогрессивному. Журналисты и литературные критики, подхватывая суждения «маститых», легко уничтожали литературный авторитет писателя, если его взгляды шли вразрез с канонизированными буржуазными представлениями. О силе этого страшного пресса говорит трагическая судьба Брет Гарта, талантливого писателя, раздавленного буржуазной критикой и фактически изгнанного за пределы США под благовидным предлогом.
Официальная буржуазная критика встретила рассказы и «Простаков за границей» Марка Твена со сдержанным холодком и иронией. Для одних Твен был просто шутом (отзыв Хауленда), для изысканного стилиста Холмса «забавные и причудливые выдумки» Марка Твена находились вне литературы. Гоуэлс в рецензии на «Простаков», помещенной в «Атлантическом ежемесячнике», неодобрительно отозвался о пародийном тоне книги, считая его вульгарным заискиванием автора перед «вульгарным» же читателем.
Твен был объявлен «шутом», потакающим низменным вкусам публики, «парвеню» в литературе, отвергающим изысканную и узаконенную литературную манеру. Это была беспощадная дискредитация оригинального, хотя и не оформленного еще, стиля Марка Твена, в котором его литературные недруги сразу угадали чуждые им элементы — демократические и реалистические тенденции.
То обстоятельство, что «бостонцы» не признавали в Марке Твене писателя, несмотря на явный успех двух его книг среди широких читательских масс, было не только проявлением академизма, по неписаным законам которого журналист не считался писателем, но и фактом, говорящим о непримиримой литературной борьбе.
Гуманистические идеалы борющегося народа, его требования, надежды, чаяния должна была отразить новая, прогрессивная литература, центральной фигурой которой оказался Марк Твен.
Для него господствующая буржуазная литература, представленная Эмерсоном, Лонгфелло, Холмсом, Стедманом и другими, была «четырьмя тысячами критиков»[136] — суровых и беспощадных. Между ним и «академиками» установились холодные отношения, которые по неписаному кодексу требовали почтения и уважения со стороны молодого начинающего писателя и допускали ледяную вежливость со стороны «браминов».
Но слишком ярок и самобытен был талант Марка Твена, слишком энергичен, смел и дерзок был он сам, чтобы удержаться на этой грани.
Однажды в редакции журнала «Атлантический ежемесячник» отмечалось торжественным обедом 70-летие Джона Уиттьера. Марк Твен приглашен был на празднество. Зная, что на обеде будут присутствовать бостонские светила — Лонгфелло, Эмерсон и Холмс, Марк Твен решил «превзойти самого себя», и приготовил грандиозную шутку — литературную пародию.
На обеде он произнес юмористическую речь, в которой имена «браминов» фигурировали в такой ситуации: в заброшенной хижине встречаются трое бродяг, которые представляют себя как «Уиттьер», «Эмерсон», «Холмс» и, сообразно с этим, ведут «литературный» разговор, пересыпают его остроумными словечками во время игры в покер с горняком «Лонгфелло». В речи были даны меткие шаржированные портреты («мистер Эмерсон был маленький невзрачный рыжий человечишка; мистер Холмс был столь толстым, что напоминал воздушный шар, со своими двойными цепями, свисающими с живота вниз; мистер Лонгфелло был похож на профессионального боксера: голова у него была коротко остриженной и щетинистой, как будто он надел парик, сделанный из волосяных щеток, нос его смотрел прямо вниз… Он был навеселе…»)[137] она была пересыпана стихотворными строчками и строфами, пародирующими стиль Холмса, Лонгфелло, Эмерсона (особенно удачной была пародия на «Евангелину» Лонгфелло).