Агнес подошла к месту, где сложили обгорелые останки перед тем, как сбросить их в общую яму за городом. Инквизиторские служки, усталые и брезгливые, кивнули ей – она имела право здесь быть по высочайшему поручению архиепископа. Ее лицо, скрытое глубоким капюшоном простого шерстяного плаща, было бесстрастно. Она не глядела на обугленные черепа, на скрюченные пальцы. Ее интересовали лоскуты.
Она двигалась методично, как хирург или могильщик. Из складок плаща появились длинные щипцы из черненого железа и острый, тонкий нож. Она выбирала куски ткани, меньше всего тронутые пламенем: подмышечные вставки дублетов, внутренние подкладки плащей, кромки рукавов, прижатых к телу в последних судорогах. Ткань была пропитана потом страха, мочой агонии и тем, что искала Агнес – невидимым, неощутимым для обычного носа следом. Не просто запахом смерти, а холодным, гнилостным духом не-жизни, что окутывал слуг Тельвисов, словно невидимая паутина хтонического зла. Для нее, чьи чувства были отточены годами работы с ядами и гранями миров, этот след был осязаем, как гнилой зуб на языке.
Каждый вырезанный лоскут она не брала рукой. Щипцы переносили его в стеклянную банку с притертой горловиной, уже наполовину заполненную темной, вязкой смесью – настоем мха с могильных плит, пеплом бузины и каплями ее собственной менструальной крови, вещества, обладающего свойством задерживать тонкие энергии. Банка была обернута тонкой фольгой из холодного железа, никогда не касавшегося земли. Каждый новый лоскут, погружаясь в субстанцию, словно вздрагивал, а воздух над банкой на миг мерцал сизоватым туманом. Агнес плотно закупоривала банку после каждого добавления. Когда работа была закончена, банка, туго набитая пропитанными ужасом и тленом лоскутами, казалась теплой на ощупь, несмотря на холод железа. Она спрятала ее в глубь плаща. Запах праха и страха остался на площади. Настоящий трофей был при ней.
Глава 13. Встреча с Брунхильдой и сыном
Волков застал Брунхильду не в пышных покоях, а в скромной комнате северного крыла дворца. Воздух пах лавандой и старой древесиной. Она стояла у узкого окна-бойницы, скрестив руки на груди, взгляд устремленный не на серое небо Ланна, а куда-то вглубь себя, в прошлое. В ее прямой, гордой позе не было ни тревоги, ни ожидания – только достоинство, выкованное годами разочарований, и горечь, тщательно спрятанная под ледяной броней. Когда дверь скрипнула, она обернулась медленно, величаво.
Её фигура не изменилась: стройная, прямая, будто выточенная из слоновой кости. Взгляд ее – острый, как кинжал, – вонзился в Волкова, неся в себе груз всех невысказанных обид и невыплаканных слез. Но в уголках губ, столь знакомых ему, дрожала едва уловимая улыбка.
— Я думала, ты придёшь ночью, как тогда, — сказала она тихо, но голос её был насыщен жаром. — Но ты изменился. Или... стал тем, кем должен был быть.
--- Но ты всё же пришёл, --- голос ее был ровен, но в глубине звенел отзвук былой страсти, смешанный с горечью упрека. --- Как всегда --- когда уже всё кончено. Или когда начинается новая буря. Твой час.
Волков сделал несколько шагов внутрь, остановившись на почтительном, но небезопасном расстоянии. Сердце его сжалось тисками: перед ним стояла не просто женщина – стояли его молодость, его самая большая ошибка и его самая горькая потеря. Воспоминания нахлынули сокрушительной волной: тайные ночи в садах Ребенрее, шелковистый запах ее волос на подушке, и его собственный уход на рассвете, под предлогом долга, который тогда казался важнее всего. Горечь этого ухода стояла теперь между ними незримой, но непреодолимой стеной.
Волков подошёл ближе. Их руки не коснулись, но воздух между ними будто дрожал.
— Нет, Брунхильда. Я стал тем, кем ты когда-то во мне увидела. Но я запоздал... слишком запоздал.
--- Я не знал, найдёшь ли ты в себе… милосердие меня видеть, --- сказал он, голос слегка хриплый. --- После всего… после того, как я сломал клятву, данную не на словах, а здесь, --- он прижал кулак к груди, --- остаться рядом.
Брунхильда не ответила сразу. Она сделала шаг, потом еще один, сокращая дистанцию. Их взгляды сцепились, как клинки в поединке. Но вместо удара она подняла руку – изящную, но сильную – и кончиками пальцев, чуть дрогнувших, коснулась его щеки, шрама, которого не было в их прошлом. Прикосновение было легким, как дуновение, но обжигающим.
--- Я не прощала тебя, Яро, --- прошептала она, и в шепоте этом была сталь. --- Но и не вычеркнула. То, что было между нами… оно не умерло. Оно болит. Как незажившая рана. И, может быть, больнее именно потому, что живет.