Лерхайма вызвали немедля. Кабинет Волкова, обычно аскетичный, казался сейчас полем боя. Генерал положил записку на стол, но сделал знак графу не прикасаться. Затем, не опускаясь до мистики, но подчеркивая каждое слово: - Угроза жизни маркграфини, граф. Прямая. Немедленная. От нашего старого врага – наследников Тельвисов или их кукловодов. Они здесь. В Швацце. Этот писарь… он доказательство. Они проникли в самое сердце дворца, к самой ее двери.
Лицо графа Лерхайма стало маской из тесаного льда. Исчезла привычная деловая снисходительность, остался лишь холодный расчет. Он понял: атака на Оливию – это не просто убийство. Это подрыв всего, ради чего он здесь: стабильности, перехода власти под эгидой герцога. Хаос поглотит все. - Это… чудовищное безрассудство, – произнес он, голос сухой. Его взгляд, лишенный обычной иронии, впился в Волкова. – Что вы намерены предпринять, генерал? - Уже предпринято, – отрезал Волков. – Маркграфиня – под усиленной, малозаметной охраной. Розыск источника ведется. Любыми необходимыми средствами. Быстро. Тихо. Я информирую вас, как договаривались. Но любая утечка… любое вмешательство… – он сделал паузу, вкладывая в тишину весь вес угрозы, – …могут стать ее смертным приговором. Молчание повисло густым, тяжелым пологом. Лерхайм медленно кивнул. Прагматизм, холодный и безжалостный, победил сомнения. - Действуйте, генерал фон Эшбахт. Я обеспечу, чтобы герцог получил необходимые сведения. И постараюсь… – он почти скривился, – …умерить неуместный пыл канцлера Брудервальда. Проведение ландтага под такой… тенью… немыслимо. Уступка была колоссальной. Маневренное пространство – расширено.
И Лерхайм сдержал слово. Встреча с бароном Брудервальдом в его роскошных, но душных апартаментах была короткой и бурной. Канцлеру не показали записку, лишь намекнули на «серьезнейшую угрозу безопасности маркграфини», выявленную Волковом, и настоятельную необходимость отложить любые публичные сборища.
- Ради стабильности, канцлер, – голос Лерхайма звучал как стук метронома. – Представьте последствия, если нечто случится во время ландтага? Вину возложат на вас. Нас всех. Но Брудервальд не услышал доводов. Он взорвался. Лицо побагровело, жилки на шее налились кровью, слюна брызнула в ярости. - Угроза?! – заорал он, тряся кулаком. – Это бредни Фолькофа! Фарс, чтобы сорвать законное собрание! Чтобы удержать власть через эту… эту куклу! Я не отменю ландтаг! Ни за что! Это единственный путь спасти Винцлау от пропасти, в которую он ее толкает! Его ярость была дикой, неконтролируемой, выходящей за рамки политической игры. Лерхайм ушел, озадаченный и глубоко встревоженный. Эта истерическая, почти бесноватая вспышка слишком точно совпадала с предостережением Агнес о демоническом влиянии. Волков, выслушав доклад Лерхайма, лишь стиснул зубы. Вывод был очевиден: Брудервальд либо сам стал марионеткой Виктора, его безумная ярость – первый симптом, либо превратился в его слепое, невольное орудие. Ландтаг для демона – идеальный амфитеатр для хаоса и убийства. Его требовалось сорвать любой ценой. Но открыто устранить канцлера – значило поджечь фитиль гражданской войны.
Последнюю ставку Волков сделал на Кримля. В полумраке кабинета бургомистра, пропахшего пылью городских архивов и страхом, генерал показал записку. Без упоминания бездны, но с леденящей душу прямотой: - Враги маркграфини здесь, бургомистр. Они хотят ее крови. Брудервальд, ослепленный жаждой власти, эту угрозу игнорирует. Более того, его ландтаг – это ловушка для нее. Город… – Волков положил руку на плечо Кримля, – …должен стать ее последним щитом.
Лицо Кримля, человека, обязанного Агнес жизнью дочери и видевшего силу Волкова, исказилось смесью ужаса и решимости. Он не колебался. - Городской Совет, цехи, простые бюргеры – мы с маркграфиней, генерал, – выдохнул он, и в его голосе зазвучала несвойственная ему твердость. – Если Брудервальд попытается силой собрать своих лизоблюдов или поднять мятеж… мы ударим в набат. Ополчение встанет стеной. Ворота Швацца захлопнутся перед его наемниками. Народ… народ не даст ей в обиду. Генерал Фрейснер с армией Винцлау останется нейтральным. Клянусь! Это был последний рубеж. Ненадежный, зыбкий, но жизненно необходимый. Щит из плоти и веры.