В тени массивной колонны, чуть в стороне, замер Иероним фон Эшбахт барон фон Рабенбург. На нем были темные, но богатые одежды, подобающие его статусу. Лицо – непроницаемая маска. Лишь в глубине холодных, оценивающих глаз светилось удовлетворение хищника, видящего, как добыча сама идет в капкан. По обе стороны от него, чуть позади, стояли двое мужчин в неброской гражданской одежде. Их позы были расслабленными, но в глазах читалась привычная готовность, а руки лежали на рукоятях скрытых под плащами шпаг. Неподалеку, у задних скамей, теснились несколько членов капитула собора. Они потупили взоры, их позы выражали ужас, замешательство и леденящий страх за собственные судьбы. Они были плотью от разлагавшейся плоти окружения Годфрида.
Тишина давила. Только тяжелое, прерывистое дыхание Годфрида и мерное потрескивание восковых свечей нарушали абсолютную тишину. Казалось, каменные лики святых в нишах смотрели на происходящее с немым осуждением.
Висконти сделал один точный шаг вперед, к кафедре. Звук его каблука, отчеканившего по каменному полу, прозвучал как выстрел. Годфрид вздрогнул, как от удара. Голос нунция, негромкий, но отточенный, как клинок дамасской стали, разрезал гнетущую тишину. Он обращался не столько к дрожащему архиепипископу, сколько к самому пространству собора, фиксируя акт для вечности и небесной канцелярии.
– Августин Годфрид, – начал Висконти, и каждое слово падало, как камень, – некогда поставленный пасти стадо Христово в земле Винцлау. Пред очами Господа и Его земного Наместника, пред ликом святых сей обители, внимай приговору. Ты обвинен и уличен в тяжких прегрешениях, порочащих сан архипастыря и сеющих соблазн в душах верных.
Годфрид забился, как загнанный зверь. Он заламывал руки, его голос сорвался на жалкий шепот, полный слез и отчаяния:
– Ваше Высокопреосвященство... умоляю... это... это клевета... чудовищное недоразумение... Я служил верой и правдой...
Висконти резко взметнул руку, словно отсекая лепет. Его голос стал холодным, как ледник.
– Молчи! – приказ прозвучал с неоспоримой властью. – Ты допустил ересь Тельвисов укорениться под самым твоим окном, словно чертополох в запущенном саду! Ты закрывал глаза на их мерзости, боясь сильных мира сего, забыв, что единственнаяп сила – во Христе! – Его взгляд на мгновение скользнул к тени колонны, где стоял Волков, и кивок был почти незаметен, но красноречив. – Ты попустительствовал смуте, когда твой долг был – быть столпом веры и порядка!
Из тени колонны прозвучал голос Волкова. Тихий, ровный, но так отчеканенный, что каждое слово долетело до самого дальнего угла:
– Порядок начинается с чистоты, Ваше Высокопреосвященство. Гниль, пущенная сверху, отравляет корни всего древа.
Висконти кивнул, принимая слова как неоспоримое подтверждение обвинений.
– Именно так. Но верх твоего падения, Годфрид, – не в бездействии против врага внешнего, а в разврате твоей собственной души и твоего двора! – Он резко, как копьем, указал пальцем на Алоизию. Та вскрикнула и съежилась, пытаясь спрятаться за спиной Годфрида. – Эта женщина! Ты возвел блудницу в ранг "духовной дочери", ослепленный похотью и лестью! Ты позволил ей вертеть тобой, как марионеткой, совращать твоих клириков, торговать твоим именем и церковными должностями! Ты превратил архиепипископскую резиденцию в вертеп! Скандал сей достиг самого Святого Престола и воняет серой!
Удар был сокрушительным. Годфрид издал стон, похожий на предсмертный хрип, и рухнул на колени. Его тщедушное тело сотрясали не рыдания, а какие-то сухие, надрывные всхлипы. Он протянул руки к распятию на алтаре, но коснуться его не смел.
– Нет! Нет! – захлебывался он. – Она... она чиста душой... я... я слаб... я пал... простите... Господи, прости меня, окаянного...
Алоизия, увидев его падение, вскрикнула и бросилась к ногам Висконти, цепляясь за черную сутану.
– Ваше Преосвященство! Нет! Он не виноват! Это я... я во всем виновата! Он святой человек, просто... просто слишком добр и доверчив! Я его обольстила, я все испортила! Накажите меня!
Висконти с явным отвращением отшатнулся, освобождая край сутаны из ее цепких рук.
– Молчи, Иезавель! – его голос был полон ледяного презрения. – Твой час суда еще придет. – Он вновь обратился к согбенной фигуре на полу. – Твое правление стало посмешищем и бельмом на глазу Святой Матери Церкви. Ты недостоин прикасаться к Святым Дарам, недостоин именоваться пастырем.