Волков сделал безупречный, почтительный поклон нунцию. Его взгляд на мгновение скользнул вслед уходящей группе – не сочувствие, а холодная оценка ресурса, взятого под контроль.
– Будет исполнено, Ваше Высокопреосвященство, – его голос был ровным, вежливым. – Порядок в светских делах епархии будет обеспечен. Его Высокопреосвященство Годфрид, – легкое, едва уловимое ударение на титуле прозвучало горькой насмешкой, – сосредоточится на молитве и… следовании мудрым наставлениям из Ланна. Резиденция будет охраняться. Ничто не побеспокоит его покаяние. – Почти незаметный жест пальцем – и один из его людей в гражданском плаще отделился от колонны и бесшумно последовал за уводимым Годфридом.
Висконти, казалось, не видел этого. Он кивнул, удовлетворенный, и повернулся к алтарю, склонив голову в тихой молитве. Его фигура слилась с мраком и золотом алтарной преграды.
Волков остался стоять в островке света от свечей. Пламя играло на его каменных чертах, высвечивая жесткую линию сжатых губ. Уголки их чуть-чуть, почти невидимо, приподнялись. Не улыбка, а тень триумфа. "Свиток Чистоты" был открыт и начат. Церковь Винцлау теперь официально и публично подчинена Ланну в духовных вопросах, а в светских – его железной руке. И самое главное – ключевой инструмент для расторжения любого неугодного брака, местный архиепископат, теперь полностью контролировался его союзниками и зависел от их воли. Путь к Оливии, путь к власти, стал значительно яснее. Тень в соборе улыбнулась.
Далеко в Эшбахте, Бригитта стояла у окна, глядя, как ее воспитанники, сыновья Фолькофа, резвятся на залитом солнцем внутреннем дворе под присмотром старого фехтмейстера. Официальная депеша о расторжении брака Иеронима и Элеоноры и о его предстоящей женитьбе на Оливии лежала на столе. Она взяла ее, пальцы, привыкшие к счетам и хозяйственным книгам, не дрогнули. Чувство? Глубокая грусть за судьбу Элеоноры, знакомой, хоть и не близкой. Легкая тень старой, давно перегоревшей любви к Иерониму, как воспоминание о дальнем костре. Но главное – спокойная уверенность. Она выбрала свою роль давно: друг, опекун, хозяйка его тыла. Эта новость ничего не меняла в ее долге перед детьми и Эшбахтом. - Маркграф Винцлау... – тихо проговорила она, глядя на мальчиков. – Твой путь всегда вел вверх, Иероним. Дай Боже тебе сил нести новый груз. Она аккуратно сложила пергамент, убрав его в ящик стола с другими документами. Работы по управлению поместьем не ждали. Она повернулась от окна, ее лицо, хоть и усталое, было спокойным и решительным. Дети, Эшбахт – это была ее крепость. И она держала ее стойко.
Новость о браке и возвышении Фолькофа еще не вырвалась за стены резиденции, но ее грозовая туча уже нависла над Шваццем. Для одних – луч надежды, для других – сигнал к войне. А в глубокой тени переулка напротив дворца, Виктор, слившийся с камнем, наблюдал за освещенным окном кабинета Оливии. Его тонкие губы растянулись в беззвучной гримасе, похожей на улыбку. Ярость Брудервальда, эта слепая, кипящая сила, была сладкой музыкой. Идеальное орудие. Благословение лишь ускорило развязку. Его финальный удар должен был пасть в момент их наивысшего торжества. Хаос должен был воцариться на пике их надежды. Ландтаг ждал. И он был готов.
Глава 36. Ландтаг и Бездна
Ратушный зал Швацца гудел, как потревоженный осиный рой. Воздух, пропитанный запахом воска, дорогих духов и человеческого пота, вибрировал от напряжения. Знать Винцлау в бархате и шелках, золотых цепях и надменных взглядах, заполнила скамьи, но под этой позолотой клокотали страх, алчность и ненависть. На возвышении, под балдахином с гербом маркграфства, восседала Клара Оливия фон Винцлау. Лицо ее было бледным мрамором, но осанка – безупречной. Рядом, как скала в штормовом море, стоял Иероним Фолькоф фон Эшбахт. Его темный, лишенный вычурности камзол казался доспехами, а холодный, всевидящий взгляд скользил по залу, выискивая угрозу. По левую руку от них, островком невозмутимости, восседал нунций Висконти в пурпуре, его лицо – бесстрастная маска высшей власти.
Прямо напротив, во главе стола своих приверженцев, бушевал барон Брудервальд. Его лицо пылало багровцем, жилы на шее были налиты кровью. Споры о полномочиях Ландтага, о пустой казне, о "бездеятельности" маркграфини давно перешли в крик.
— Довольно! — Голос Брудервальда, сорванный, хриплый, как ржавая пила, вновь взрезал гул, заставив смолкнуть даже самых рьяных крикунов. Он встал, опираясь кулаками о стол, его фигура, обычно столь представительная, казалась сжатой пружиной бешенства. — Довольно отсрочек! Довольно уловок! Довольно этих... благочестивых советов! — Он бросил ядовитый взгляд на нунция, в котором не было и тени былого почтения. — Винцлау истекает кровью! Народ голодает, границы дырявы, как старое решето, а казна... казна тоньше последней нищенской сумы! И что же мы видим? Мы видим маркграфиню, — он протянул руку с обвиняющим перстом в сторону Оливии, — погруженную в частные... утешения! — Слово было выброшено с такой похабной интонацией, что несколько дам в зале ахнули, а Волков сделал едва заметное движение вперед, будто готовый броситься через зал. Лицо Оливии оставалось ледяным, лишь легкая дрожь век выдавала удар. — И видим этого... барона! — Теперь палец ткнул в Волкова, дрожа от ненависти. — Этого наемника, втершегося в доверие под предлогом спасения! Этого выскочку из Ребенрее, который уже делит шкуру неубитого медведя, примеряя маркграфскую корону, подаренную продажным папским благословением! — Его голос взвизгнул, теряя человечность, становясь пронзительным, истеричным. — Маркграф?! Его?! Этот убийца, чьи руки по локоть в крови? Этот интриган, что погубил законного родича герцога Карла и многих других сыновей знатных семей? Этот... колдун, что привез в Швацц свою ведьму, чтобы травить дочь нашей госпожи?!