В зале воцарилось мертвое молчание, прерванное лишь тяжелым дыханием Брудервальда. Его обвинения висели в воздухе, ядовитые и дикие. Даже его приспешники замерли, потрясенные размахом клеветы. Нунций Висконти медленно поднял голову, его глаза, холодные как сталь, впились в канцлера. Но Брудервальд был неудержим. Ад, кипевший в нем с момента известия о папском благословении и титуле для Фолькофа, нашел выход.
— Они украли трон! — завопил он, срываясь на вопль. — Украли у земли Винцлау! У ее древних родов! У ее законного претендента, коего Ландтаг еще не назвал! Этот брак – не спасение, а погибель! Это плевок в лицо всем нам! В нашу историю! В наши законы! — Он ударил кулаком по столу так, что задребезжали кубки. — И вы думаете, этот фарс с благословением и императорской печатью остановит правду?! Нет! Ландтаг – вот высшая власть в марке в час кризиса! И Ландтаг скажет свое слово! Мы вытащим на свет всю грязь! Весь их сговор! Все их темные делишки! — Он орал уже не столько в зал, сколько в пустоту, захлебываясь собственной яростью, его глаза метали безумные искры.
Гул, подхваченный и раздутый его кликой, покатился по залу – уже не требования, а злобный, агрессивный рев толпы, подогреваемой харизмой безумия своего лидера. Звучали отдельные выкрики: «Позор!», «Измена!», «Долой узурпаторов!». Висконти резко встал, его пурпурная фигура стала центром притяжения. Он поднял руку с перстнем, требуя тишины, его лицо, наконец, выражало не скрытое недовольство, а гневную решимость.
— Барон Брудервальд! — Голос нунция, сухой и полный силы верховного авторитета, разрезал шум, как меч. — Вы переступаете все границы благопристойности и законности! Ваши слова – клевета на Святой Престол, на маркграфиню, на человека, удостоенного высочайшей милости! Сию же минуту прекратите этот непристойный спектакль и извольте...
Но Брудервальд уже не слышал. Он схватил свой серебряный кубок, еще полный вина, и с диким воплем швырнул его не на пол, а прямо в сторону возвышения. Кубок, сверкнув на лету, пролетел над головами первых рядов и с оглушительным звоном ударился о каменный пол у самых ног Волкова, обрызгав его сапоги и подол платья Оливии багровыми брызгами, как кровью. В наступившей мертвой тишине звон осколков казался громовым раскатом. Это был не жест отчаяния. Это было объявление войны.
В зале воцарилась гробовая тишина, тяжелее прежнего гула. Даже самые ярые сторонники Брудервальда замерли, потрясенные этим актом святотатства и открытого вызова. Багровое пятно на камне пульсировало перед глазами. Волков не двинулся с места, лишь его рука медленно опустилась на эфес меча, а взгляд, холодный как смерть, намертво вцепился в Брудервальда. На лице Оливии не осталось и следа бледности – теперь оно горело гневным румянцем, а в глазах читалось нечто большее, чем страх: стальная решимость. Нунций Висконти стоял, как изваяние, его лицо было красным от гнева, а рука с перстнем указывала на канцлера дрожащим пальцем, обретая красноречие молчания. Брудервальд же, тяжело дыша, смотрел на результат своего броска с каким-то безумным удовлетворением, его грудь вздымалась, а в глазах горел огонь тотального разрушения.
- Я отзываю свое прошение об отпуске и остаюсь на своем посту.
Ландтаг перестал быть собранием. Он стал полем битвы, и первый выстрел прозвучал.
Висконти поднял руку, пытаясь вернуть диалог в русло, но буря, подогреваемая чем-то большим, чем политика, уже бушевала. Агнес, стоявшая чуть позади Оливии в тени колонны, вдруг почувствовала ледяной укол в висках. Он здесь. Сейчас.