- Вы слышали? - с дрожью в голосе прошептал алькальд священнику, украдкой осеняя себя крестным знамением.
- Господи, избави нас и смилуйся над его несчастьем!
Брокендорф еще ворчал что-то о преимуществах пива или пивного супа перед какао и шоколадом, но полковник явно заинтересовался Салиньяком.
- Вы часто видели вблизи императора? - спросил он.
- Я видел его в сотнях положений, но почти всегда - за работой; видел, как он диктовал письма секретарям, прохаживаясь по комнате, как делал расчеты и планировал походы соединений, склонившись над картой. Как он спрыгивал с коня и собственной рукой наводил пушку. Видел, как он, хмурясь, выслушивал просителей и как с мрачным видом объезжал поле после сражения. Но никогда я так не исполнялся чувством его величия, как в тот раз, когда я явился к его палатке и увидел его лежащим на шкуре и грезящим о будущих сражениях. Никого из полководцев и победителей нашего и прежних времен я не могу сравнить с ним, но он напоминает мне того кровавого древнего царя...
- Ирода! - перебил священник. Оба они с алькальдом в суеверном ужасе смотрели на Салиньяка.
- Да, так точно, Ирода. Или еще Калигулу, - закончил Салиньяк и плеснул себе вина в стакан.
- Путь, которым он нас ведет, - задумчиво подхватил Донон, - идет через долины скорби и потоки крови... Но все же он ведет к свободе и счастью людей. Мы должны следовать за ним, у нас нет другой дороги. Родились мы в безвременье, нам ничего не остается, как надеяться на мир на небесах, ибо в земном мире нам отказано.
- Донон, ты говоришь прямо как монахиня после исповеди! - вставил Брокендорф.
- Да и что мне мир? - неожиданно взорвался Салиньяк. - Война - мое дело на всю жизнь. И небо с его вечным покоем - не для меня создано!
- Это я и думал, - пролепетал алькальд.
- Мы это знаем, - подтвердил священник. И тихонько прочитал: - Deus in adjutorium meum intende![28]
Обед закончился, мы все встали из-за стола. Салиньяк накинул свой плащ и, звеня шпорами, вышел первым. Священник с алькальдом провожали его боязливыми взглядами, а когда он исчез, священник обратился ко мне:
- Спросите, пожалуйста, того господина офицера, не бывал ли он уже когда-нибудь в Ла Бисбале?
- В Ла Бисбале? Да когда же это могло быть? - удивился я.
Алькальд дал ответ - и с таким видом, словно говорил о самой естественной вещи:
- Лет пятьдесят тому назад, во времена моего деда, когда здесь в городе была ужасная чума!
Я захохотал, не понимая, что мне ответить на такую глупость. Алькальд и священник, боязливо крестясь, отошли от меня.
Донон говорил с Гюнтером, не сводя глаз с Монхиты.
- Да, я еще не видывал такого сходства. Ее волосы, рост, осанка, эти движения...
- Сходство будет полным, - откликнулся Гюнтер в своей обычной хвастливой манере, - когда я добьюсь, что она прошепчет мне на прощание: "До ночи, любимый!"
- Гюнтер! - позвал вдруг полковник.
- Я здесь! Что вам угодно? - доложил Гюнтер и вошел в кабинет полковника.
Я видел, как они говорили, и сразу же Гюнтер устремился ко мне, белый как стена, со злостью кусая губу.
- Я должен сдать тебе мою команду, - прошипел он,-и еще сегодня бежать с письмом полковника к генералу д'Ильеру в Терра де Молина. Это - козырный туз Эглофштейна!
- Ну, наверное, это письмо - крайне срочное, - предположил я, радуясь, что выбор полковника не пал на меня. - Я дам тебе отличную польскую лошадь. Через пять дней ты вновь будешь здесь!
- А ты пойдешь сегодня вместо меня к Монхите! Ты заодно с Эглофштейном, я знаю! Ты и Эглофштейн, тухлое масло на заплесневевшем хлебе!
Я не удостоил его ответом, но вмешался Брокендорф.
- Гюнтер, да я тебя знаю, ты просто трусишь, тебе уже мерещатся пули герильясов!
- Трушу? Ты же видел, Брокендорф, как я вел солдат прямо в лоб на три стреляющие гаубицы!
- Полковник знает тебя как хорошего наездника, - примирительно заметил Донон.
- Да замолчите вы с вашей попугайской болтовней! - взорвался Гюнтер. Ты думаешь, я не видел, как Эглофштейн за столом нашептывал командиру? Это он хочет убрать меня за сотню миль, только из-за Монхиты. Я буду негодяем, если забуду ему это! Он ничего не умеет, кроме как шпионить, и, если двое разговорятся, он уже тут как тут!
- Ну что ты станешь делать? Полковник приказал тебе, тут никакие проклятия не помогут! - возразил Донон,
- Ни в вечность - нет! И пусть меня молния вобьет в землю, если я освобожу поле!
Я толкнул его, чтобы он притих, потому что Монхита подошла к роялю и приготовилась петь под аккомпанемент Эглофштейна.
Она спела "Son vergina verrosa" из оперы "Пуритане", и меня уже с первых нот охватила пронзительная тоска и блаженные воспоминания. Я много раз слышал именно эту арию от Франсуазы-Марии, и она стояла, как теперь Монхита, со своими круглыми детскими плечиками, склонив головку в пышных красно-золотых локонах, и тайком улыбалась мне. И блаженство пронизывало меня: давно ли я, ликуя, держал в объятиях трепещущее тело, покрывал этот рот хмельными поцелуями - и меня вновь захватила мысль: нет, иначе не может быть, это мне она тайком прошепчет на прощание: "До ночи, любимый!"
Монхита споткнулась на фразе: "Nel cor piu non mi sento"[29] и беспомощно посмотрела на полковника. А он ласково погладил ее рыжие волосы и сказал:
- Она впервые поет перед чужими, и в головке у нее удержалось только начало!
- У нее хороший голос, - заметил священник. - Она и в церкви иногда у нас пела по праздникам вместе с лиценциатом, служившим одно время в библиотеке маркиза де Болибара. А теперь он получил хорошее место капеллан в Мадриде.
- Опять этот маркиз де Болибар! - вскричал полковник. - Каждый день я в городе только о нем и слышу. Где он? И где скрывается? Почему я еще не видел его в лицо? У меня самые веские причины, чтобы познакомиться с ним!
Разумнее было, конечно, молчать. Но моя тайна не давала мне покоя.
- Господин полковник! Маркиз де Болибар убит! Эглофштейн злобно глянул на меня.
- Йохберг! Когда вы наконец сами устанете от своей глупейшей сказки?!
- Но это - так, как я говорю, маркиза я сам с моими людьми расстрелял в рождественскую ночь возле ворот! Эглофштейн пожал плечами.
- Видение от чрезмерной впечатлительности, - отнесся он на мой счет к полковнику. - Маркиз жив, и, я думаю, он еще доставит нам немало хлопот...
- Впрочем, - решил полковник, - мертв он или жив, мы знаем его планы и приняли все меры, чтобы им помешать.
- А я говорю вам - и стою на том, - закричал я, обидевшись на высокомерную насмешку адъютанта, - что он мертв и похоронен, а мы бьемся с бредом, с привидениями, с химерами...
Но не успел я договорить, как двери резко распахнулись, и ворвался Салиньяк - бледнее обычного, в руке - сабля наголо, еле переводя дыхание после бега по лестнице.
- Господин полковник! Сигнал с крыши подан по вашему приказу?
- Сигнал? - вскричал полковник. - О чем вы, Салиньяк? Я ничего не приказывал!
- Облако дыма над домом! На крыше горит солома! Эглофштейн вскочил, заливаясь меловой бледностью.
- Это - он! Это его дело!
- Чье? - спросил я растерянно.
- Да маркиза де Болибара же! - с трудом выговорил он.
- Маркиз? - закричал Салиньяк в безумной ярости. - Так он в доме! Из ворот никто не выходил!
Ротмистр метнулся наверх, мы слышали только стук дверей, поступь драгун, носившихся по комнатам, коридорам и лестницам.
- Господин полковник! - обратился Гюнтер. - Не передадите ли вы мне письмо к генералу д'Ильеру? - Но при этом он - заметно для меня - злорадно осклабил рот. И мне подумалось, что ведь только что его-то в комнате и не было...