Было бы неправильным считать, что все это время у России были одни только обвинители. Так называемый русский панславизм представляли Адам Гуровский, Гольдман33 и Шарьер, которые без обиняков говорили, что Польша безвозвратно умерла и что руководство Центральной Европой по праву перешло к России. Подобное направление имело больший успех, чем можно было ожидать a priori: к нему безоговорочно присоединился Кобден в Англии34 и Арман Лефевр35 из «Revue des Deux Моп- des», и это не вызывало сколько-нибудь сильных протестов. Начиная с 1846 г., проблема отношений России с остальным славянским миром рассматривается уже в более сложном контексте, сначала Сиприеном Робером, затем Ипполитом Депрезом36: последний впервые познакомил французов с тем, как показан славянский мир у Коллара37, а С.Робер, скромный преемник Мицкевича в Коллеж де Франс, противопоставлял «русскому панславизму» «панславизм славянский». В 1840—1844 гг. Мицкевич уже просветил французскую публику относительно единства славянской расы и разнообразия форм ее культуры. Однако мессианизм Товянского и Вронского38 во многом исказил в ее глазах славянскую идею. Тем не менее, в 1843 г. Мицкевич заговорил о примирении с русскими, и это получило широкий отклик. Через четыре года, 29 ноября 1847 г., Бакунин призвал к примирению и освобождению русских, поляков и всех славян, а после
Пражского конгресса39 он повторил свое воззвание в «Призыве к славянам», в то время как Мицкевич, Прудон, Герцен, Сазонов, Головин40 и другие продолжали борьбу за демократию. Однако неудача революций41 положила конец всем надеждам панславистов. Депрез подвел неутешительные итоги, хотя Мишле и пытался еще оживить демократический пыл славян. /.../
За десять лет, предшествовавших революции 1848 г., неоднократно возникал вопрос о будущей роли России в мире в свете предвидений Токвиля, и многие считали неизбежным противостояние молодой России и молодых Соединенных Штатов с одной стороны и старой Европы с другой. Одинаковый пессимизм объединил Токвиля, Кюстина и Тьера: великое время западной цивилизации прошло, последние удары нанесет ей уравнительная демократия Америки и экспансионистский абсолютизм в его русской форме. Возможно, это произойдет даже без широкомасштабной борьбы. В подобной атмосфере преобладали две темы: выгоды соглашения и угрожающая опасность. Первую патронировали такие знаменитости, как Шатобриан еще в 1840 г., но до 1848 г. ее сторонниками выступали подозрительные и незначительные анонимы. Прудон также относился к их числу (1847), но хранил свое мнение у себя в рукописях. Зато тема русской угрозы развивалась целым хором выдающихся имен, таких как Гюго42, Мицкевич и Кюстин.
Последующий период принес большие перемены. Хотя контрреволюционная политика Николая I вызывала яростные протесты и политические призывы либералов и демократов, тем не менее, у Ме- риме, Сен-Марка-Жирардена, Ромье43 и Опоста Конта мы видим смесь страха, восхищения и даже благодарности русскому императору, как единственному охранителю порядка среди европейского хаоса. Противоположная сторона также переходит на новые принципы: провал революции заставляет некоторых, например, Герцена, Кердеруа44 и Бруно Бауера45, желать уничтожения буржуазного порядка в Европе посредством русского завоевания, как единственной возможности огнем и мечом уничтожить отжившие порядки дряхлеющего Запада. Обе стороны заявляют о своей позиции в «Revue des Deux Mondes»'. Маркс яростно отмежевывается от Герцена, а Рибейроль46 обвиняет Кердеруа, точно так же, как Филарет Шаль47 или Сен-Рене Тайлан- дье48 разоблачают софизмы Бауера. /.../
При этом с разных сторон обращают внимание на симптомы революции в самой России. Лавер- дан49, Герцен, Мишле в 1850—1852 гг. настоятельно указывали на внутренние слабости этого гиганта и предрекали русскую революцию, победа которой явится триумфом цивилизации и демократии.
Французское общественное мнение довольно спокойно принимало перспективу войны с Россией. В 1854 г. влиятельный журналист Леон Фоше50 с цифрами показал, что Россия неспособна выдержать более двух военных кампаний из-за одного только плохого состояния ее финансов. Поэтому невысказанное, но жгучее желание взять реванш у победителя 1812 г. соединялось с уверенностью, что прежний триумфатор не сможет бесконечно противостоять двум великим державам, обладающим значительно большими экономическими и финансовыми ресурсами. Наполеон III расчетливо избрал в качестве главного врага того, кто вызывал вражду демократов, недовольство католиков, неблагодарность благонамеренных и желание реванша со стороны вообще всех французов. В этом смысле можно согласиться с Е.В.Тарле, что такая война была популярна. Абсурдная по своему смыслу и ничтожная по конкретным результатам, она на какой-то момент объединила общество вокруг императора французов и явилась в конечном итоге неким актом изгнания нечистой силы. В 1856 г. после преодоления значительно большего сопротивления, чем предполагалось, Франция избавилась наконец от страха перед Россией, давившим на нее в 1831— 1851 гг. Теперь открывался новый путь для русско- французских отношений: углублялись интеллектуальные связи, и не будь несчастных польских событий 1863 г.51, Наполеон III смог бы на целые четверть века раньше заключить драгоценнейший для французов союз на Европейском континенте52.