Из романа «Накануне» Добролюбов сделал куда более решительные выводы, чем хотелось бы самому автору, и это ускорило давно уже назревший разрыв Тургенева с «Современником».
Позже, когда Марко Вовчок познакомится в Неаполе с Добролюбовым, ей станет ясно, что Тургенев был далеко не объективен в оценках литераторов, входивших в редакцию «Современника». Но сейчас, обсуждая с Тургеневым наболевшие вопросы общественной и литературной жизни, она с воодушевлением говорила ему о романе «Накануне» и только что прочитанной «Первой любви», а он, поведав писательнице замысел «Отцов, и детей», с негодованием отзывался о добролюбовской статье и выражал опасения, что и новый его роман будет использован для превратных толкований, от которых не оберешься неприятностей. Ведь предупреждал же он в свое время Некрасова, что статья о «Накануне» несправедлива и резка, но с его мнением не посчитались, а теперь пусть пеняют на себя…
И хотя одни и те же события преломлялись в их сознаний по-разному, творческий пример гиганта русской литературы не мог не вдохновлять молодую писательницу. И подобно тому, как «Записки охотника» были в творческой эволюции Тургенева необходимым, но пройденным этапом, так и для Марко Вовчка начинали отступать в прошлое «Народные рассказы».
Зовы времени побуждали ее сказать свое слово о новых людях из дворянской интеллигенции, сделать следующий шаг: найти русского Инсарова…
Переезжая с места на место, она жадно ловила вести из России. Но вряд ли ей было известно, что девятнадцатилетний Митя Писарев успел уже изложить свои мысли о сочинениях Марко Вовчка, а угасающий от чахотки Добролюбов написал в Швейцарии и отослал Чернышевскому в Петербург программную статью «Черты для характеристики русского народного быта», где горячо отстаивал единство интересов русского и украинского «простолюдинов» и доказывал, анализируя рассказы Марко Вовчка, что в народных массах зреет решимость идти вперед, живет неистребимая «любовь к свободному труду и независимой жизни».
…Проводив Марию Александровну из Содена в Швальбах, Тургенев писал ей 29 июня: «Поездка оставила во мне самое приятное впечатление, и я чувствую, что узы дружества, которые нас связали с прошлого года, еще крепче стянулись».
О следующей встрече в Швальбахе сохранилось свидетельство в его письме к Анненкову от 8 июля: «Я в жизни так не зяб, как третьего дня, ехавши в открытой коляске из Эмса, где я посетил графиню Ламберт, в Швальбах, где поселилась М. А. Маркович. Это очень милая, умная, хорошая женщина, с поэтическим складом души. Она будет на Уайте, и вы должны непременно сойтись с ней… Чур не влюбитесь! Что весьма возможно, несмотря, что она не очень красива. Впрочем, мы с вами прокопченные сельди, которых ничего уже не берет».
Анненков, сам искавший случая познакомиться с талантливой писательницей, встретил ее не на Уайте, и не в Швальбахе, куда специально заезжал, а в Ахене. И когда этот округлый румяный господин, казалось, не умещавшийся в собственной телесной оболочке, важно шествовал с ней об руку по главным улицам Ахена, она с трудом удерживалась от смеха, вспоминая, как метко окрестила Павла Васильевича квартирная хозяйка-немка, переделав русскую фамилию Анненков на Hahnenkopf[17]. Видный критик либерального направления, один из первых в России пушкинистов, он больше известен теперь как автор интереснейших «Литературных воспоминаний», где по прошествии многих лет писал о Марко Вовчке отнюдь не в таких восторженных выражениях, как Тургеневу из Ахена: «Я не могу нахвалиться ею. Вы ли ей наговорили хорошего обо мне, или женский ум, которого у нее бездна, указал ей, что делать, — только она встретила меня с добродушием и откровенностью. Подчиняющими человека. Жаль, что недостает времени и пространства для развития этого знакомства».
19 июля, наконец, состоялась давно условленная и отменявшаяся по разным причинам встреча с Тургеневым в Майнце, где они сели на пароход и пустились вниз по Рейну. Покрытые виноградниками зеленые склоны, руины средневековых замков на вершинах лесистых холмов, воспетая Генрихом Гейне знаменитая скала Лорелей, кирпичные кирхи, черепичные кровли с чинными аистами, стерегущими свои гнезда, шлепанье неуклюжих плиц, вспенивающих воду с грохотом мельничного колеса, извержение черного дыма из жерла высоченной трубы — все это запомнилось лучше, чем содержание бесконечных и совсем не утомительных разговоров, которые не прекращались до самого Кельна…
Расставаясь со своей спутницей, Тургенев написал рекомендательное — письмо известному общественному деятелю, писателю и путешественнику Е. П. Ковалевскому, занимавшему крупный пост управляющего Азиатским департаментом в министерстве иностранных дел. Мария Александровна съездила к нему в Эмс и вручила письмо, в котором Тургенев выражал уверенность, что любезнейший Егор Петрович обрадуется случаю помочь мужу М. А. Маркович получить штатное место в Петербурге.
Ковалевский был отменно любезен, но особой радости не выказал. Правда, он обещал подумать и даже предложил выхлопотать в Литературном фонде — недавно созданном при его участии Обществе содействия нуждающимся литераторам и ученым — денежное пособие. Мария Александровна ответила на это, что ждет от него не такой помощи.
Вернувшись в Швальбах, она много читала, а еще больше хандрила и хворала, главным образом оттого, что плохо шла работа; снова побывала в Гейдельберге, где виделась со знакомыми поляками, встречалась с Пассеком, проводила время с Анненковым, Макаровым, Ешевским и Софьей Карловной Рутцей, скучала в обществе говорливых профессорских жен Киттарры и Вейнберг.
Тем временем Тургенев зазывал Марию Александровну на остров Уайт, приглашая принять участие в обсуждении проекта программы «Общества для распространения грамотности и первоначального обучения»; спрашивал, как ей работается и «продолжается ли работа самогрызенья и сверленья», посетил ли ее в Швальбахе NN, то есть Пассек, «пропекает» ли ее по-прежнему Вейнбергша, не свалилась ли ей на голову «какая-нибудь новая брандахлыстиха вроде Киттарры» и долго ли она будет «возиться с поляками».
В уговорах Тургенева не слишком предаваться «влиянию польского элемента» выразилось его сдержанное отношение к польскому национально-освободительному движению, тогда как Марко Вовчок полностью разделяла позиции Герцена, неоднократно выступавшего на страницах «Колокола» в защиту польской революции.
О предстоящей поездке в Англию она сообщала как о деле решенном, а между тем выезд со дня на день откладывался.
Герцен в ожидании скорой встречи и возможности прочесть ей «с глазу на глаз» сокровенные главы «Былого и дум» уведомлял в середине августа, что в Вентнор на Уайте двинулась «толпа русских» и он будет к ним наезжать из Борнемоуса [Борнемута], приморского курорта, где заблаговременно снял виллу «Орлиное гнездо», в котором и для нее найдется комната. И только 27 августа, узнав, что не увидит ее ни в Лондоне, ни в Борнемоусе, писал, не скрывая разочарования: «Итак, вы не приедете. Я несколько сомневался и прежде».
А Тургенев, снявший для нее номер в вентнорском отеле, не мог удержаться от упреков: «Непостижимость Ваших поступков превышает все соображения самых отважных умов!.. И как же Вы это не едете на остр[ов] Уайт, как будто для этого нужны миллионы? И отчего Вы ничего не делаете? И что же мы будем делать без Вас на Уайте?… Что за безумие: быть больным там, куда приехал лечиться!!»
«Я хотела бы ехать на Уайт, — оправдывалась она в ответном письме, — но денег не присылают. Кто это говорит, что надобны миллионы для этой поездки — на все надо денег. Я уже еще писала к Белозерскому, я жду денег и тогда поеду. Думаю, через две недели выберусь. Вы знаете, что надо устроить дела здесь».
И так как деньги не поступали, а предложение Тургенева принять на себя все расходы ее не устраивало, она до последнего дня отделывалась неопределенными обещаниями. «Вы являетесь мне в виде Сфинкса, около которого беспрестанно сверкают телеграммы столь же непонятные», — писал он 1 сентября, когда уже было ясно, что она не сможет присоединиться к компании литераторов, собравшейся на Уайте, чтобы обменяться мнениями по поводу предстоящей реформы и тургеневского проекта Общества грамотности.