В долины с посвистом суровым
Спустившись, мчался вдоль болот
Туда, за синий Чевиот…
И грозный совершив налет,
Он в эту башню, в замок свой, Вернувшись позднею порой,
Вновь пировал среди друзей
С отважной шайкою своей.
И кажется, что до сих пор
Наполнен шумом серый двор,
И конский топот воздух рвет
Под гулкой аркою ворот,
Решеток ржавых лязг и звон
И — лица в шрамах из окон…
Ах, повести былых времен!
О ведьмах и о колдунах,
О славных битвах и пирах,
О женских чарах и о том,
Кто как умел владеть мечом,
Как от южан спасали нас
Брюс и Уоллес в грозный час,
Когда с холмов шотландских тек
Всех кланов смешанный поток
И алые ряды98 смывал…
Я каждый бой переживал
По многу раз в своем углу.
При лампе, лежа на полу,
И строй отрядов боевых
Из мелких ракушек речных
Выкладывал, передвигал
И весело воображал,
Как рвется в бой шотландский грозный лев, Ряды мундиров красных одолев.
Вновь как живые предо мной
Здесь, у вечернего огня,
Все те, кто вырастил меня:
Владелец статный и седой
Донжона, крытого соломой,
Мой старый дед, хозяин дома,
Он помнил род старинный свой, Со всеми прост и добр был он, Был мудр, хотя и не учен,
И строг и справедлив он был:
Соседей меж собой мирил
Надежней всякого суда.
И слушались его всегда!
Нередко в предвечерний час
Священник сиживал у нас.
Я был, пожалуй, дерзок с ним —С ним, и ученым и святым,
(Еще я мало понимал
И речь его перебивал,
Не к месту шуточки вставлял…).
Я был мальчишкой дерзким, смелым, Был избалован до предела,
Всех Задевал, повсюду лез
И своевольничал, как бес.
Ну, в общем был я сорванцом.
И как, рассудок сохраня,
При воспитании таком
Ждать классицизма от меня?
Помилуй, Эрскин, дорогой!
Высокий стиль, увы, — не мой!
Пускай заботливой рукой
Ты подрезаешь виноград
И стебель розы благородной,
Но жимолость оставь свободной: Пусть ножницы ей не грозят!
И вереск дикий по холмам
Растет, как хочет, тут и там…
Нет, нет, мой друг!
Твоих похвал,
Дававших столько свежих сил,
Я безусловно не забыл,
Меня ты часто ободрял.
Спасибо и за строгий суд
Над неуклюжею строкой,
Над мыслью плоской и пустой,
Но слушай, Эрскин, дорогой,
Не будь с поэтом слишком крут!..
Беги капризнее ручья
Ты, повесть вольная моя!
ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ
ХАРЧЕВНЯ
1
День целый длится переход.
Монах ущельем их ведет.
Где, пробегая меж камней,
В березках прячется ручей.
Они свой путь не вдоль реки,
А по горам избрали:
В долинах вольные стрелки
В те времена гуляли.
К добыче, жаждою полны
И злобой вооружены,
На воинов чужой страны
Они б тотчас напали.
Порой с утеса на отряд
Олень бросал пугливый взгляд, Глухарь над вереском взлетал, Лань выбегала из-за скал,
Ловя тревожно каждый звук:
Не зазвенит ли грозный лук?
И куропатка над скалой,
Над каменистою тропой,
Вспорхнув, сверкала белизной.
Прошли вершину Ламмермура.
Их путь лежал на Север хмурый.
В долину к вечеру сошли,
Внизу туманы залегли,
И старый Гиффорд встал вдали.
Их не встречают у ворот:
Никто их в Гиффорде не ждет.
И господина дома нет —
Уехал в Эдинбург чуть свет.
Осталась госпожа одна.
Из осторожности она
Велит не опускать мостов
Ни для друзей, ни для врагов!
Вдруг — на краю деревни — дом, Плющ и бутылка над окном,
И Мармион перед крыльцом
Остановил коня:
В харчевне можно ночь пробыть, Тут будет что поесть, попить
И место у огня.
Все спешились, и сонный двор
Наполнился бряцаньем шпор.
В конюшню лошадей ведут,
Ячмень в кормушки им кладут,
Хозяин бойкий тут как тут,
Хлопочет, ловок, суетлив,
Гостей заране оценив.
3
Шумя, расселись за столом.
Перед огромным очагом.
Огонь харчевню осветил.
Вверху свисает со стропил
Гусей копченых ряд,
Нога оленья, а за ней
Клыкастых вепрей и свиней
Окорока висят.
И утварь всякая кругом
У очага, за очагом —
Всё на своих местах,