Явление Мурада Аджиева полезно уже тем, что позволит встряхнуть сонное царство обывателя, "зомбированного" всякой мистической дребеденью и однонаправленным "плюрализмом" средств массовой информации. Оно помогает понять и роль "евразийства" в разрушении России, и просто осознать "кто есть ху", как выразился первый и последний президент Союза. Надо отметить, что, как и все "перестройщики", М. Аджиев сбрасывал камуфляжные одеяния по мере того, как "процесс пошел", а противодействия ему практически не было. Последние его статьи в "НГ", перекрывшие в русофобском азарте исступленные писания разных "Г" (Гитлер, Гиммлер, Геббельс и др.), похоже, вызвали беспокойство и кое у кого из тех, кто обеспечивал "зеленую улицу" любым эмоциональным "выбросам" этноисторика. В "НГ" началось что-то вроде дискуссии. С резкой критикой концепции Аджиева выступил В. Каджая ("НГ", 15.01). Статью Аджиева "О москальских вотчинах в России" ("НГ", 11.01) он осудил "предварительно" как "галиматью, насквозь пропитанную какой-то патологической ненавистью к русской истории и вообще ко всему русскому", пообещав вернуться к теме. А через несколько дней ("НГ", 21.01) было опубликовано письмо О. Беляевской, в котором редактора В. Третьякова упрекают в непоследовательности, а Каджая в полном невежестве. Затем были публикации Л. Круковского ("НГ", 12.02) и А.П. Новосельцева (19.03), касавшиеся частностей. Видимо, их и имеет в виду В. Каджая в статье "Жертвы мартобря" ("НГ", 16.04). Статьи Аджиева ему представляются "безумными". Ему "кажется страшным, что дискуссии о работах Аджиева носят не политический, а академический характер".
В. Каджая прав. Но только отчасти. Уход от политических оценок — это тоже политика. А "академизма" в них как раз не хватает. Набор мнимых русско-норвежских языковых параллелей у Круковского, которыми показывается перевес северогерманского влияния над тюркским, тоже политика, а не "академизм". Такие параллели можно найти и на островах Полинезии. Надо бы прежде выяснить, что в норвежском от германского, а в германском от индоевропейского. Давно установлено, в частности, что германские языки впитали древний пласт языков иллиро-венетских и кельтских племен, с которыми славяне общались непосредственно (та же "брага" — не норвежский, а кельтский напиток и т. п.). С эпохи неолита и бронзы по северу расселяются также уральские племена, смешавшиеся с индоевропейскими.
Ничего "академического" нет и в общем выводе Круковского, будто "сильное тюркское влияние на Древнюю Русь было выдумано и насаждалось в наше сознание нашими партийными идеологами от истории, чтобы доказать нашу обособленность". Ни одного имени автор не назвал, и не случайно. На Восток Россию развернули "евразийцы", будучи в эмиграции. Агенты ЧК среди них были, но от "партийных идеологов" они отстояли так же далеко, как и от "академизма". Близко их знавший И.А. Ильин видел у них лишь "склонность к умственным вывертам и крайне незначительный уровень образованности". И главный современный "евразиец", недавно скончавшийся Л.Н. Гумилев воевал не только с русской национальной, но и "партийной" идеологией. Идеология за всем этим есть, но иная.
Старые "евразийцы", начав с отвержения Европы (в том числе славян), затем повернули к немецкому нацизму. Туда же в большинстве склоняются и нынешние. Отсюда и их слепой нор-манизм. Между тем давно установлено, что по балтийским берегам смешивались разные племена, и славяне были одним из самых многочисленных. И в Скандинавии местами славянская речь удерживалась до XVII века. На Руси же первые "бурги" и "штадты" появятся с Петра I, когда выходцы из разных германских государств "жадною толпой" обсядут трон.
Маловато "академического" и у А. Новосельцева Сказать по поводу очевидной нелепости (будто имя Иван по-тюркски значит "дурак") "мне не встречалось" можно было, лишь защищая оппонента от серьезной академической критики. Но удивительного в этом ничего нет: А. Новосельцев был одним из крестных отцов "этноисторика", дававший ему путевку в "большую жизнь" (см. "Вокруг света", 1992, № 4–6).