Невдалеке громко плакала мать Юрика Веточкина. Она не прятала своего горя. Забыла об окружающих, видела только сына, который вот-вот уедет. Иногда ей делалось дурно. Юрик односложно упрашивал:
– Успокойся, мама, успокойся.
Горе женщины можно было понять, стоило только глянуть на румяного, изнеженного Юрика: мать чувствовала, что ее набалованное чадо хватит лиха на военной службе больше, чем другие.
Рядом басила грубыми голосами, будто перекидывалась тяжелыми булыгами, семья Дыхнилкиных. Сенька Дыхнилкин, известный в городе хулиган, тоже отправлялся в армию. Мать грозится:
– Там тебе мозги прочистят!
– Я сам прочищу кому хочешь!
– И рога свернут, погоди!
– Я сам сверну.
Мои старики молчат. Смотрят на соседей. О чем они думают? Может быть, о том, что я научусь в армии курить? Неужели не замечали, что папиросы уже давно бывают в моих карманах?
Зычный сигнал трубы разделил толпу надвое: отъезжающие потянулись к вагонам, провожающие остались на платформе.
Мама прижалась ко мне мокрым от слез лицом.
– Не надо, Аня! - строго сказал отец. - Не на войну уезжает.
Папа тоже обнял меня на прощание, и по тому, как порывисто он это сделал, как крепко прижал к себе, я понял, что ему очень тяжело расставаться со мной. Очень.
Гагарин перед взлетом в неведомый космос на старте воскликнул: «Поехали!» Вот и я мысленно произнес это слово. Впереди было неведомое. И оно немножко пугало.
Поезд выбежал из закопченной, пахнущей нефтью станции. Перед глазами распахнулось просторное мокрое поле. Всюду серели матовые лужи. В вагоне жарко. В крайнем купе орут песни. Именно орут, а не поют. Есть пьяные. Пьют тайком от офицера и сержантов, назначенных к нам сопровождающими.
Ко мне придвинулся сосед. Он тоже навеселе. От него попахивает водкой. Я этого парня приметил еще во время построений в военкомате. Его фамилия Кузнецов. Лицо грубоватое, глаза карие, умные, скулы крепкие, с желваками. Одет он в дешевый шерстяной костюм, брюки заправлены в сапоги. На козырьке кепки темное масляное пятно, края карманов тоже темные. Пахнет от него машинной смазкой: наверное, ремонтник какой-нибудь или на железной дороге работал.
Парень протягивает мне руку:
– Давай знакомиться - Степан!
– Меня зовут Виктор.
– А почему ты трезвый?
– Не хочется что-то.
– Смотри, там не дадут. Зажмут так - не понюхаешь! Дерни грамм сто. Хочешь? - Парень полез в свой рюкзак.
– Не надо, - остановил я его. - Я вообще не пью.
Парень весело, с пьяной снисходительностью посмотрел на меня:
– Чудак. Я тоже не увлекаюсь. Но ведь там не дадут. Понимаешь: не дадут.
– И не надо.
– От коллектива откалываешься? Нехорошо! - с укором сказал Кузнецов.
– А где он, коллектив? - вызывающе спросил я. - В крайнем купе, что ли? Напились и орут…
Я ждал, что Степан обидится, даже обругает спьяна. Но он внимательно посмотрел на меня и спросил:
– Значит, если люди едут в одном вагоне, записаны в единый список, это не коллектив?
– Нет! - решительно отрезал я и с тоской подумал: сейчас придется вести разговор о самых элементарных вещах, доказывать хмельному человеку, что Волга впадает в Каспийское море.
Но Кузнецов неожиданно согласился:
– Правильно говоришь! Какой это коллектив - шарага!
Помолчав, он опять спросил:
– Может, все же выпьешь?
Я отказался.
– Ну ладно, не хочешь - не надо. Ты сознательно не пьешь. А вон тот гусь длинноволосый, - Кузнецов показал на Вадима, одиноко стоявшего у окна, - тот от всех откалывается, потому что презирает нас. Видишь, брюки какие напялил - весь на запорах. Хочешь, я ему в морду дам?
Я решил защитить Соболевского:
– У меня тоже брюки стильные.
Степан перевел взгляд на мои брюки.
– Верно, с раструбом, - засвидетельствовал он. - Однако ты другой. Ты наш. - И произнес по слогам: - Трудя-щий-ся.
– Я не работал ни одного дня.
– Почему?
– Ходил после провала в институте на завод - не приняли. Говорят, скоро заберут в армию, не успеем оформить - уже увольнять нужно. Текучка кадров получится.
– На бюрократа нарвался, - посочувствовал Кузнецов. - Но ты ходил, устраивался. Вот что главное. А этот длинноволосый не ходил. Голову даю на отсечение, не пытался даже. Обязательно дам ему в морду.
– Не надо, накажут.
Кузнецов усмехнулся:
– Ну и точный ты парень! Правильные слова подбираешь! Не сказал ведь «сдачи даст», а «накажут». Нравишься ты мне. Давай выпьем за дружбу?
– Тебе хватит, а я не хочу.
– Ну ладно, я не буду - ты выпей. Прошу тебя. - Кузнецов, не вынимая бутылки из рюкзака, нацедил водку в кружку и протянул мне.
Без всякого желания, подчиняясь чужой воле, я взял кружку и выпил противную, вонючую жидкость.
– А теперь закуси! - Степан сунул мне в руку картошку. - Сам варил.
Картошка мне показалась очень вкусной. Я вспомнил, что Кузнецова никто не провожал, значит, у него нет близких, если он и картошку сам варил. Я достал свои домашние припасы и разложил их перед Степаном. Он опять завозился с бутылкой в рюкзаке.
– Прошу тебя, Степа, не пей больше, - запротестовал я.
Кузнецов подумал, повернулся к парню, который сидел у окна, сказал:
– Ну-ка, подвинься.
И когда тот отодвинулся, Степан поднял верхнюю часть окна, коротко взмахнул рукой, выбросил бутылку наружу. Ребята ахнули:
– Зачем? Лучше бы нам отдал…
– Вам тоже ни к чему, - назидательно сказал Кузнецов.
– Ну сам выпил бы.
– Не могу! Должен я уважить первую просьбу товарища? Должен!
В то время как мы со Степаном решали вопрос, пить водку или не пить, вагон завоевывала компания Дыхнилкина. И завоевывала довольно успешно. Изрядно подвыпив, компания покинула свое купе и начала шествие по вагону. Впереди Дыхнилкин, за ним двое его друзей - руки в карманах, плечи вздернуты, в углу рта окурок.
Пьяный «атаман» развлекается пакостями. Больше всех от него достается Юрику Веточкину. Этот маменькин сынок, чистенький, беззащитный, как девчонка, принимает оскорбления покорно и только растерянно смотрит на «атамана». Дыхнилкин бросает окурок в его стакан с чаем и заливается смехом. Сосед пытается заступиться за Юрку, но Дыхнилкин страшно выкатывает глаза и, тыча в лицо заступника двумя пальцами, шипит:
– Я тебе гляделки выколю!
Ну и тип! Его уже все знали в вагоне и побаивались. Никто не хотел с ним связываться. А мне Юрку жаль, хоть он и маменькин сынок. Я вспомнил намерения Кузнецова насчет Вадима и, подогреваемый хмельком, сказал:
– Уж если бить морду, то я с удовольствием надавал бы вон тому подонку, - и показал на Дыхнилкина.
Степан рассмеялся:
– О, и тебя забрало? Ладно, Витек, сами лезть не будем, ну а сунется - за себя постоим!
Ночь. В вагоне свет притушен. Только ночники синеют. Ребята нашумелись, устали за день, легли спать. Вадим на верхней полке. Я занял место напротив, хотя он и не звал меня в соседи.
Когда я хотел подняться наверх, на свое место, Степан сказал:
– Посиди. Потолкуем.
Мы говорили с Кузнецовым вполголоса, чтоб не мешать соседям. Сначала я рассказал о себе. Потом он поведал свою историю:
– Отец нас бросил, меня и мать. Нелады у них были. Она постоянно болела, худая, слабая: кажется, подует ветер посильнее - упадет. Блокаду в Ленинграде перенесла еще девчонкой, с тех пор и чахла. Знаешь, какой там голод был!… А отец гулял. Пил. Его измена вовсе мать подкосила. Когда он ушел, я совсем еще малый был. Помню, ездили мы вдвоем за город гулять. Мама там щавель и грибы собирала. Это я потом понял, почему мы так часто гуляли в лесу - истощенному организму витамины нужны были, а где их взять, как не в лесу! Однажды приехали на крошечную станцию. Сейчас все вижу: электричка стоит и дрожит, как трансформаторная будка под напряжением. Платформа пустая, мало кто там выходил. Спустились мы по лесенке и пошли по траве к лесу. Мать за руку меня держала. Как теперь ни стараюсь представить ее - не получается. Всегда вижу мертвой. Будто по лугу тогда она шла со мной уже не живая. С закрытыми глазами. И рука холодная… - Степан помолчал, а у меня от его слов озноб прошел по спине. - Когда мы подошли к роще и начали щавель собирать, мама вдруг повалилась на землю. Я - к ней. Думал, устала. А у нее глаза уже не смотрят, закрыты. Щупает она меня руками, будто одежонку на мне проверяет. Потом затихла. Лежит, как спит. Я постоял, потом звать ее принялся. Она не отвечала. Представляешь, ни души вокруг, мать лежит на земле. Стал я плакать. Долго плакал. Потом понял - мертвая она. Заплакал еще сильнее. Ну плакал, плакал, да, видно, заснул от усталости. Так и нашли нас чужие люди. Мать схоронили, а меня в детдом отправили. Казенные харчи мне в пользу не шли, видно, закваска у меня плохая: рос медленно, ноги и руки как стебельки, силенок никаких. Когда мой год призывался, посмотрели на меня врачи в военкомате, зашептались. Отсрочку на два года дали. Мне в армию вот как хотелось, а они - отсрочку! После отказа решил я спортом заниматься, чтобы сил набрать и в весе прибавить. В заводской клуб в секцию штанги пошел. Там меня на смех подняли. С борьбой тоже не повезло. Порекомендовали акробатику. «Верхние» нужны были, такие, как я, - полегче. Хорошо у меня акробатика шла. На вечерах самодеятельности выступал с группой… Я на заводе работал. После детдома ремесленное закончил. Слесарем стал. Больше сотни получал. В заводском общежитии жил. Комната на четверых. Хорошая. Но компания не дружная попалась. Один в женихи метил, на свиданиях пропадал. Другой, Борькой звать, деньгу зашибал. Кончит смену на заводе, бежит в ремонтную мастерскую, велосипеды, примусы, всякую муру там чинит. Ну а третий, Колька, с блатными, вроде Дыхнилкина, путался. Вот так и жил я сам по себе. Уехал в армию, и письмо написать некому.