– А новая молодежь не подросла?
– Да какие-то они не те…
Сержант усмехнулся:
– Будут те!
На другой день Дом культуры засиял огнями. Собралась молодежь. Началась первая репетиция. К празднику Октября Май подготовил двадцать номеров.
– Ну вы выступайте, а мне в часть пора, - сказал он накануне концерта.
– Останься. Неужели в полку не поймут?… - стали упрашивать ребята режиссера. - Мы письмо от комсомольской организации напишем.
– Не могу, друзья, служба!
– Сколько тебе ехать?
– Четверо суток!
– А если полететь самолетом, управишься в два дня?
Май улыбнулся:
– Я сержант, а не генерал. На мой оклад далеко не улетишь.
– А мы поможем. Давайте, ребята, устроим складчину!
Предложение одобрили все. Деньги были собраны. В Оренбург для покупки билета был послан комсомольский гонец.
Концерт получился отличный.
После возвращения из отпуска сержанта Мая назначили заместителем командира взвода. Дела во взводе шли не совсем хорошо. В подготовительный период ослабла дисциплина, утратились четкость и ритмичность в соблюдении распорядка дня. Учебный год начался, а солдаты еще никак не могли войти в колею строгой уставной жизни.
Май присмотрелся к службе подчиненных и понял: главная беда в низкой требовательности сержантов. Они работали без задора, сами допускали нарушения, на полевые занятия ходили налегке, без вещевых мешков, без лопат, без противогазов.
Май не стал ругать сержантов. На очередные занятия вышел в полном полевом снаряжении, и командиры отделений не осмелились встать в строй налегке. На всех занятиях Май настолько добросовестно занимался со своим отделением, что сержанты поняли: если они не будут учить людей так же, отстанут, тогда несдобровать. Служба во взводе пошла нормально, наладилась без разговоров на высоких тонах, без наказаний и окриков. Взвод стал одним из лучших. За умелый подход к делу сержант Май заслужил уважение командования, вскоре его назначили старшиной роты. Отслужив положенный срок, Май остался еще на два года сверхсрочником.
Недавно старшина Петр Николаевич Май еще раз блеснул талантом. Рота готовилась к проверке. Не хватало средств и материалов для ремонта. А хотелось, чтобы к приезду комиссии все блестело. Как всегда, в трудную минуту старшину Мая охватила жажда деятельности. Именно в таких обстоятельствах он загорался веселым энтузиазмом.
– Все будет в ажуре! - сказал он капитану Узлову.
Командир роты, не разделяя оптимизма старшины, недовольно сказал:
– Дорого обойдется твой ажур, придется загубить много учебного времени.
– Зачем тратить учебное время? Сегодня начнем, завтра суббота, послезавтра воскресенье, а в понедельник приходите, будет полный порядок!
Капитан улыбнулся:
– Шутник.
Но старшина Май не шутил. Он рассказал солдатам, какая великолепная будет у них казарма, каждому определил участок работы, сам сбросил гимнастерку, засучил рукава, и штурм начался. Цементировали пол, мыли окна и рамы, штукатурили стены, весело заблестела свежая краска на потолке. И всюду поспевал старшина Май: он плотничал, создавал нужный колер для маляров, помогал стекольщикам резать стекло без алмаза, учил работать мастерком, рисовал в ленинской комнате.
В понедельник утром дежурный доложил командиру в обновленном, сияющем чистотой помещении:
– Товарищ капитан, во время моего дежурства происшествий никаких не случилось. Рота готова к занятиям.
В сторонке стоял старшина, лукаво смотрел на капитана, будто спрашивал: «Ну как, шутник я или нет?»
Какой же талант у Петра Николаевича Мая? К какому виду искусства или общественной деятельности причислить человека, который умеет петь и плотничать, плясать и штукатурить, играть на баяне и ходить в атаку, который отлично стреляет, бегает, выполняет строевые приемы, работает на спортивных снарядах, играет в сборной полка в футбол, может всколыхнуть людей, увлечь личным примером, вселить уверенность, повести за собой, добиться выполнения поставленной задачи во что бы то ни стало?
Может быть, не упоминается такой талант в энциклопедиях, но мы назовем его старшинским талантом. Он есть. Старшина Май - живой пример этому».
Вот так я написал и отправил в газету нашего военного округа - «Фрунзевец».
Итак, комиссия приехала.
Первый день проверки: строевой смотр полка и инспекторский опрос.
Полк выстроился на плацу. Наглаженный. Начищенный от сапог до звездочек на фуражках так, что глаза режет от блеска.
Офицеры при орденах, красивые, праздничные.
Ритуал строевого смотра очень торжествен и строг. Меня особенно поразила тишина перед торжественным маршем. Много сотен людей на плацу - и ни единого звука, только команды, тихий шелест одежды и короткий удар каблуков при повороте.
Ну а когда оркестр грянул марш и рота за ротой пошли стремительным парадным шагом, тут просто дух захватило. Мимо трибуны я прошел и даже не посмотрел на генерала, председателя комиссии. А хотел специально его рассмотреть! Это первый генерал, которого я вижу за свою службу. Но желание сохранить равнение, дать тверже шаг и удержать в нужном положении оружие оказалось сильнее любопытства. Так и не посмотрел на генерала вблизи! Ну ничего. Позже имел возможность даже поговорить с ним. Впрочем, «поговорить» - это слишком громко сказано.
Произошло это так.
После торжественного марша все подразделения возвратились на прежние места и выстроились в том же порядке.
Предстоял инспекторский опрос. Есть что-то, я бы сказал, священное в этом опросе. Какая-то высшая форма братства, уважения, заботы старших о младших. В эти минуты проясняются и глубже понимаются все высокие материи, о которых нам говорили на политических занятиях и лекциях.
Вот тут я на деле вижу, что все мы делаем одно общее дело и не зря называем друг друга «товарищ», все - и рядовые, и генералы.
Прозвучала длинная и своеобразная команда, которая не записана в Строевом уставе и подается один раз в год, а то и в несколько лет, только на инспекторских смотрах. Приведу эту команду полностью.
Генерал что-то сказал нашему командиру полка, и тот скомандовал:
– Командиры батальонов - сорок шагов, их заместители - тридцать, командиры рот - двадцать шагов, взводов - пятнадцать, сержантский состав - десять шагов вперед, шагом марш!
Все отшагали под барабанный бой сколько было приказано и оказались разведенными так, что никто из старших не стеснял своим присутствием младших по званию и давал возможность с глазу на глаз высказать проверяющему любую жалобу или претензию.
Здорово это выглядело!
Проверяющие обошли сначала всех офицеров и сержантов, а потом подошли к солдатам, и никто из наших командиров не имел права ни оглянуться, ни подслушать. У одного из проверяющих офицеров была наготове специальная тетрадь, в которую полагается записывать все просьбы и жалобы.
– Товарищи солдаты, у кого есть жалобы или заявления? - негромко спросил генерал.
Вот тут я его хорошо рассмотрел: пожилой, лет пятидесяти, виски седые, немного дряблая кожа на лице. Но вся его внутренняя собранность и прочность были хорошо видны в глазах. Смотрел он прямо, внимательно и строго. И я чувствовал: этот человек, если ему высказать какую-то жалобу, разберет ее до тонкости и ради справедливости не поступится ни на волосок, кого бы эта жалоба ни коснулась - ротного, батальонного или даже самого командира полка.
У меня никаких жалоб не было. Да и у других солдат тоже. На что нам жаловаться? В полку жизнь идет строго по уставу. Никто никогда не допускал никаких придирок, оскорблений или, как говорят, солдафонства. Питание, одежда, развлечения - все по существующим нормам.
Только сейчас вот здесь, при опросе, я да и другие, наверное, оценили, как это хорошо, когда жизнь и служба идут нормально, без каких-либо искривлений и перегибов.
После опроса генерал сказал всему полку:
– Мне очень приятно, товарищи, что от личного состава полка не поступило ни одной жалобы. Это свидетельствует о высокой организованности и делает честь всем вам - и офицерам, и сержантам, и солдатам.
С плаца мы расходились гордые, довольные, с чувством своей значительности, с ощущением не только заботы высокого командования, но прямого государственного внимания к нам, простым солдатам.