— Песок-струится-сквозь-пальцы-ветра, — медленно повторил он и почти не услышал собственного голоса — слова гасли у самых губ.
— Надо идти, — сказал Фогель, и снова слова растаяли, будто упали в безвоздушное пространство или погрузились в вату.
Фогель стал спускаться с дюны. Он делал это чуточку торопливей, чем прежде. Рыхлый песок расползался у него под ногами, и он с трудом сохранял равновесие. «Испугался я, что ли? — подумал он. — Ерунда какая… Просто разреженный воздух».
— Э-ге-гей! — крикнул он. Но крика не получилось. Из горла вылетело невнятное бормотание, которое он уловил скорее сознанием, чем слухом. «Что такое…» — подумал он и побежал, увязая в песке и размахивая руками.
Громкий звук, похожий на удар грома, остановил его. «Что это?» — прошептал он и услышал ГОЛОС. Непонятные слова размеренно и тяжело, словно капли, падали сверху и, подхваченные эхом, разносились по всей округе и возвращались назад, накатывались, подобно волнам, и громким звоном отзывались в ушах.
— Что это?! — беззвучно крикнул Фогель и повалился на песок, сжимая руками голову, но голос продолжал звучать в его мозгу. Он бесстрастно рассказывал о чём-то, Фогель не понимал ни слова, но слышать его было невыносимо. Фогель поднялся на колени, с ненавистью посмотрел вверх. «Хватит! Хватит!!!— подумал он. — Я больше не могу…»
Внезапный порыв ветра бросил ему в лицо горсть песка и, пока он протирал глаза, голос умолк. Тишина оглушила его. Он с трудом встал на ноги и побежал.
Через два часа из-за горизонта выплыли красные звёздочки — огни на куполах Экватора. Фогель всхлипнул и лёг на песок.
Близился рассвет.
— Ваши слова напоминают мне одну из историй барона Мюнхгаузена, — улыбаясь, сказал Паркер, — ту самую, в которой он вытащил себя из болота, ухватившись за собственные волосы. По-моему, все попытки человека выйти за пределы свойственных ему представлений и логики закончатся подобным парадоксом.
— Речь идёт не о том, чтобы перестроить мышление человека, — сказал Петровский. — Такое вряд ли возможно. Да и нужно ли? Ведь тогда человек перестанет быть человеком. Но мне кажется, что у любых типов разума, должна быть хотя бы одна точка соприкосновения, на основе которой будет строиться взаимопонимание, и которую необходимо отыскать.
Александр Спенсер, прожив на Марсе более тридцати лет, так и не смог по-настоящему привыкнуть к нему, и всякий раз, выходя из дома и шагая по сухой безжизненной почве и видя близкий горизонт, за которым, как за краем пропасти, холодело тёмно-фиолетовое небо, безоблачное и бездонное, и только в период песчаных бурь обретавшее привычную землянину плотность и высоту, он испытывал те же самые чувства, что и десять, и двадцать лет назад. И эти же чувства владели им в незабываемый первый день, когда он, надвинув на лицо пропахшую потом маску респиратора и неловко переставляя ноги в огромных и непривычно жарких унтах, сошёл по трапу на поверхность Марса и увидел всё это — бескрайнюю каменистую пустыню и обнажённое, до самых звёзд распахнутое небо, и услышал тонкий, на одной ноте, свист ветра, разрываемый оглушительными щелчками остывающих дюз. Эти чувства не покидали его ни на один день, и первой мыслью, приходившей ему в голову каждое утро, была мысль о том, что он на Марсе, и только преодолев её, он мог заняться работой.
Уйдя на покой, он поселился в собственном доме, строительству которого посвятил много лет. Скорее это был не дом, а небольшой замок — массивную трёхэтажную постройку венчали две круглые башни с остроконечными черепичными крышами и жестяными петухами-флюгерами на высоких шпилях. Замок, сложенный из добротного камня, стоял на холме, и был виден издалека. Спенсер жил в одной из башен, в круглой комнате со стрельчатыми окнами и высоким лепным потолком. Остальная часть здания пустовала.
Нежилые комнаты быстро ветшали. Стены и потолки покрылись сетью трещин, штукатурка отслаивалась и осыпалась, а оконные стёкла, исчерчённые песчаными дождями, помутнели и почти не пропускали света. Через щели в комнаты намело тончайшей пыли, покрывшей пол и стены багровым налётом.