— Там ход есть, — повторил кто-то в толпе.
— Ход…
И все замерли, замолчали. Даже мальчишки замолчали, охваченные близостью тайны. В людях зашевелились древние инстинкты кладоискателей, которые дремлют в каждом человеке и только в редких деятельных натурах неожиданно просыпаются и влекут к приключениям и дальним странствиям.
3
Сверху провал представлялся Милице Фёдоровне Бакшт чернильной кляксой. Она наблюдала за событиями из окна второго этажа. Пододвинула качалку к самому подоконнику и положила на подоконник розовую атласную подушечку, чтобы локтям было мягче. Подушечка уместилась между двумя большими цветочными горшками, украшенными бумажными фестончиками.
Очень старая сиамская кошка с разными глазами взмахнула хвостом и тяжело вспрыгнула на подоконник. Она тоже смотрела на улицу в щель между горшками.
В отличие от остальных Милица Фёдоровна хорошо помнила то время, когда улица не была мощёной и звалась Елизаветинской. Тогда напротив дома Бакштов, рядом с лабазом Титовых, стоял богатый дом отца Серафима с резными наличниками и дубовыми колоннами, покрашенными под мрамор. Дом отца Серафима сгорел в шестидесятом, за год до освобождения крестьян, и отец Серафим, не согласившись в душе с суровостью провидения, горько запил.
Отлично помнила Милица Фёдоровна и приезд губернатора. Тот был у Бакштов с визитом, ибо обучался со вторым супругом Милицы Фёдоровны в пажеском корпусе. Хозяйка велела в тот вечер не жалеть свечей, и его высокопревосходительство, презрев условности, весь вечер провёл у её ног, шевеля бакенбардами, а господин Бакшт был польщён и вскоре стал предводителем уездного дворянского собрания.
Память играла в последние годы странные шутки с Милицей Фёдоровной. Она отказывалась удерживать события последних лет и услужливо подсовывала образы давно усопших родственников и приятелей мужа и даже куда более давние сцены: петербургские, окутанные дымкой романтических увлечений.
В годы революции Милица Фёдоровна была уже очень стара, и за ней ходила компаньонка из монашек. С тех лет ей почему-то врезалось в память какое-то шествие.
Перед шествием молодые люди несли чёрный гроб с белой надписью «Керзон». Кто такой Керзон, Милица Фёдоровна так и не сподобилась узнать.
И ещё помнился последний визит Любезного друга. Любезный друг сильно сдал, ходил с клюкой, и борода его поседела. Задерживаться в городе он не смог и вынужден был покинуть гостеприимный дом вдовы Бакшт, не исполнив своих планов.
Появление провала на Пушкинской отвлекло Милицу Фёдоровну от привычных мыслей. Она даже запамятовала, что ровно в три к ней должны были прийти пионеры. Им Милица Фёдоровна обещала рассказать о прошлом родного города. Задумала этот визит настойчивая соседка её, Шурочка, девица интеллигентная, однако носящая короткие юбки. Милица Фёдоровна обещала показать пионерам альбом, в который её знакомые ещё до революции записывали мысли и стихотворения.
Шурочку Милица Фёдоровна разглядела среди людей, окруживших провал. На зрение госпожа Бакшт не жаловалась: грех жаловаться в таком возрасте.
Потом Милица Фёдоровна задремала, но сон был короток и непрочен. Нечто необъяснимое волновало её. Нечто необъяснимое было связано с провалом. Ей привиделся Любезный друг, грозивший костлявым пальцем и повторявший: «Как на духу, Милица!»
Когда Милица Фёдоровна вновь открыла глаза, у провала уже командовала известная ей Елена Сергеевна Кастельская, худая дама, работавшая в музее и приходившая лет десять — пятнадцать назад к Бакшт в поисках старых документов. Но Милице Фёдоровне не понравились сухость и некоторая резкость в обращении музейной дамы, и той пришлось уйти ни с чем. При этом воспоминании Милица Фёдоровна позволила улыбке чуть тронуть уголки её сухих поджатых губ. Раньше губы были другими — и цветом, и полнотой. Но улыбка, та же улыбка, когда-то сводила с ума кавалергардов.
Тут Милицу Фёдоровну вновь сморила дремота. Она зевнула, смежила веки и отъехала на кресле в угол, в уютную полутьму у печки.
Сиамская кошка привычно прыгнула ей на колени. «В три часа придут… В три часа…» — сквозь дремоту думала Милица Фёдоровна, но так и не вспомнила, кто же придёт в три часа, а вместо этого опять увидела Любезного друга, который был разгневан и суров. Взор его пронзал трепетную душу Милицы Фёдоровны и наэлектризовывал душный, застойный воздух в гостиной — единственной комнате, оставленной после революции госпоже Бакшт.
4