Состояние матери тогда очень резко ухудшилось. Приходилось без конца менять ей пеленки и делать обезболивающие инъекции, пока однажды на рассвете все в доме не проснулись от ее срывающегося крика. Карла сделала ей укол, но это было бесполезно. Грета встала на колени у ее кровати, и мать крепко сжала ее руки. Мартин сел на кровать рядом с Гретой и неуклюже погладил мать по голове, но она как будто вовсе не замечала его. Ее умоляющий, горестный взгляд был прикован к Грете, пока не потух после нескольких резких судорог, всколыхнувших ее измученное тело. Все, что чувствовал Мартин в тот момент, – ревность и злость к глупой Грете.
Похороны
Мартину было стыдно оттого, что он не мог заставить себя убиваться по матери. Еще более стыдно было оттого, что ему очень нравилось находиться ранним пасмурным утром на кладбище, смотреть на шелестящие деревья, чувствовать, как от покрытой росой травы веет свежестью. Людей на похоронах было не много. Ему показалось, что Карла – единственная, кто искренне горюет по умершей. Остальным как будто было просто скучно. И уж точно никто не думал, как он, о том, как хорошо, что мать хоронят в таком красивом месте. Ему стало еще больше стыдно, когда он забылся и стал с удовольствием размышлять о том, как хорошо было бы устроить сейчас пикник, выпить какао (они так редко пили какао!), съесть пирожок с вишневой начинкой. Его желудок откликнулся жалобным урчанием. Гроб был закрыт. Наверно, так было дешевле. Мартин понимал, что его матери больше не нужен кислород, но никак не мог отделаться от ощущения, что она задыхается и что ей крайне неудобно в этом маленьком тесном ящике.
Фантазии
Октавия снова и снова прокручивала в голове тот момент, в котором она и некоторый идеальный «он», минув огромное множество фантастических перипетий, впервые раскрывают друг другу свои самые страстные и возвышенные чувства. Детали внутри этого сюжета могли меняться – появлялись новые остроумные фразы, «он» становился то брюнетом, то блондином, они по-разному друг к другу прикасались, но фабула в общих чертах оставалась одной и той же.
– Я так долго этого хотел… – говорил он, и от этих слов у нее заходилось сердце.
Продолжения у этой истории не было. Иногда она пыталась представить, как они занимаются сексом, но все то, что казалось ей сексуальным, было недостаточно возвышенно, а все возвышенное оказывалось недостаточно сексуальным, так что эта линия всегда оставалась где-то на уровне неясных набросков, и ее мыль возвращалась обратно, к ее любимому моменту обнаружения взаимного желания. Как будто у каждого органа в ее теле был собственный способ любить, и между собой эти способы не только не сообщались, но и не очень удачно сочетались. И только в этом моменте, краткосрочном моменте признания, все они, наконец, объединялись в общем экстатическом трепете.
Были и другие сюжеты, уже не про «него» (хотя все же в основном хотя бы отчасти про «него»), много других сюжетов! Этот воображаемый мир вряд ли можно было бы назвать мечтами. Она вообще никак не связывала его с тем, что оставалось за его пределами. Это была ее параллельная, скрытая от посторонних жизнь, абсолютно самодостаточная и намного более ценная и захватывающая, чем та другая, «реальная», та, которую ей приходилось вести по необходимости. Она никогда не пыталась переносить пережитое ей там на бумагу. Хорошо писать у нее выходило только в посланиях Кдавдию. Эти мысли были ее самым сокровенным секретом – и самым постыдным. Она скорее бы призналась, как часто занимается мастурбацией и какие порнографические сюжеты ее возбуждают, чем раскрыла бы кому-нибудь детали этих фантазий.
Автобус
Школьный автобус вез их в Большой город на театральное представление. Спектакль был из программы по литературе, возможно хороший, но сам по себе интересовал Мартина очень мало. Что его действительно волновало, так это все те маленькие приключения и ритуалы, которые придавали событию праздничную торжественность, – пестрые наряды других детей, посещение перед спектаклем кафе, возможность находиться так далеко от дома без родителей. Он с замиранием сердца представлял себе таинственный полумрак театрального зала, бесшумное движение тяжелого занавеса и тот волшебный момент, когда вместе с плавным затуханием света наступает трепещущая тишина. А еще лучше всего этого была возможность сидеть в автобусе у окна и разглядывать проносившиеся мимо пейзажи – поля, леса, дачные поселки и, наконец, монументальные конструкции Большого города. В основном это были памятники прошлой эпохи, о которой у него были довольно смутные сведения: высокие здания, похожие на дворцы, гротескные скульптуры и неработающие фонтаны. То, что по замыслу создателей должно было, вероятно, внушать торжественный ужас и патриотический экстаз, вызывало у Мартина прямо противоположные чувства. Все эти огромные колоннады с колосьями и шпилями отзывались в нем тихой болезненной грустью, походившей на ностальгию по обширной и важной части прошлого, которое на самом деле ему не принадлежало. Это была еще одна даль, в которую его мучительно, трагически влекло, однако реальное достижение ее не представлялось ни желанным, ни возможным. В барельефах со свиньями и массивных белых стенах с пилястрами не было ни капли иронии – казалось, что все это построили дети, такие наивные, простодушные и жестокие, такие, каким сам Мартин никогда не был.