Фи вместе с Сигмой в это время болели гриппом. Посещать их не разрешалось. Каждый день Мартин звонил Фи по телефону, чтобы передать домашнее задание. Шестизначный номер он помнил наизусть, потому что набирал на диске только его. Обычно трубку брала мать Фи.
– Алло.
– Здравствуйте. Можно Фи?
– …Фиии!
Фи брал трубку и говорил «привет» немного в нос. Мартин находил это трогательным. После диктовки домашнего задания они обсуждали совместные планы на будущее. Например, где и как можно построить снежный тоннель, о котором никто не будет знать, кроме них. В этот раз Мартин рассказывал Фи о том, как во время болезни он всегда просил принести ему все его книги, и часами, лежа в постели, листал их, рассматривая картинки. Иногда говорить было не о чем, и они просто молчали в трубки, стараясь что-нибудь придумать.
Привычка
Наступал необычно теплый для зимы день. Один из тех, что обманчиво похожи на долгожданное весеннее послабление, которое случается как будто только для того, чтобы потом с новыми силами хлестнуть по лицу ледяной стужей. Октавия собиралась на работу. Она надела кашемировое пальто терракотового цвета, подобрала помаду в тон ботинкам и с удовлетворением посмотрела на себя в зеркало. Слегка выбивался из общего ансамбля только мясистый заусенец на большом пальце ее правой руки. У нее имелся прекрасный маникюрный набор в крокодиловом чехле, но использовала она в нем обычно только острые серебристые ножницы и пилку – чтобы под корень срезать свои мужиковатые широкие ногти и придавать им округлую форму. Расстаться с заусенцем было выше ее сил. Она теребила и мусолила его указательным пальцем той же руки, подносила к чувствительному хоботку на верхней губе, чтобы ощутить его шершавую остроту, иногда даже, когда никто не видел, слегка полизывала его твердый сухой край кончиком языка. Это был далеко не первый ее заусенец – пристрастие к ним она осознала еще в детстве. Но этот оказался особенно стойким и основательным. На его внутренней стороне уже образовалась довольно глубокая розовая ранка (они никогда отчего-то не болели до тех пор, пока заусенец не отваливался). Он был с ней уже пять дней. Октавия так к нему привязалась, что даже сочинила про него рассказ – «Я и друг мой заусенец».
Я и друг мой заусенец
В моей жизни всегда было много хороших вещей. К примеру, вкус весеннего льда или звук, который издает английский бульдог когтями, когда бегает по паркету соседской квартиры над моей головой. Но ничто не утешало меня в моем одиночестве так, как друг мой заусенец. Мы были вместе очень долго, так что я уже и не мог вспомнить себя без него. Со временем он стал таким большим, что было сложно сказать, растет ли он из меня, или я из него. Я даже придумал ему имя – Эллиот. Мне всегда оно нравилось, и я был рад, что наконец-то смог к нему приобщиться. Иногда мне казалось, что я слышу его голос, похожий на негромкий сухой скрежет. В нем не было ни одного слова, но было очень много смысла. Я бы даже сказал, что это был смысл в чистом виде. Тот смысл, который мы иногда улавливаем во сне, а проснувшись, не можем в своей косности вспомнить. Мне, однако, всегда чудилось, что я не теряю его полностью, что где-то он все-таки остается. И теперь я понял, где. Моя бабушка называла заусенцы заустрицами. Перед смертью она дала мне последнее наставление – жить “потихонечку” и “как получится”. Она говорила об этом очень серьезно. Мне кажется, я ему прекрасно следую. С годами я понял, что в этом чрезвычайно много мудрости. Незачем гнаться за истиной, ее следует терпеливо высиживать, как страусиное яйцо, пока она сама себя не покажет. Из меня она буквально проросла. Так мы с Эллиотом и жили, в согласии с космическим равновесием: он рос, а я уменьшался. Сегодня утром я проснулся и понял, что меня больше нет. Вместо меня на кровати лежал полутораметровый кусок кутикулы с влажным кожистым основанием и заостренным полупрозрачным краем.