Однажды она ляжет в постель, забыв погасить в коридоре свет, и, немного поколебавшись, решит его так и оставить. Она будет делать это каждую ночь. Она не будет об этом задумываться, но если б задумалась, то поняла бы: дело вовсе не в том, что он создает ощущение, будто в квартире есть кто-то, кроме нее, – тот, кто включил этот свет и вот-вот его выключит. Утешение, которое поможет ей лучше спать, будет заключено исключительно в той маленькой рутинной причине, которая могла бы заставить этого человека вылезти из постели и включить в коридоре свет. Может, необходимость справить нужду, или выпить воды, или принять таблетку от головной боли. Она будет смотреть на свет в коридоре из своей темной комнаты и ждать, когда он погаснет. Она будет знать, что никто его никогда не выключит, но это знание никак не повлияет на ощущение ожидания. Он будет означать, что кто-то что-то делает где-то рядом с ней, он будет означать бесконечную жизнь, спасительную будничность, череду ничего не значащих моментов, которые никогда не прервутся.
В исламе улитка символизирует сомнение, в буддизме – терпение, а её раковина – застывшее время.
Бабочки
Когда Корнелиус был помладше, он увлекался бабочками. Это увлечение состояло в том, что он ловил их большим самодельным сачком и препарировал. Однажды маленький Мартин заглянул в его комнату в тот самый момент, когда Корнелиус прокалывал крапивницу булавкой поперек тельца. Перед ним лежал толстый картонный лист с другими пришпиленными к нему чешуекрылыми. С Мартином случилась истерика. Он схватил коллекцию брата, стал вынимать из бабочек булавки, подбрасывать их в воздух и, задыхаясь от рыданий, кричать:
– Летите! Летите!
Но бабочки никуда не летели, вместо этого они падали на пол, а Корнелиус терпеливо подбирал их, стараясь не повредить чешуйки на крыльях. Мать тогда сказала, пытаясь утешить Мартина, что они просто спят. Но он знал, что это не так. К тому моменту он уже успел осознать неизбежность собственной смерти и все время колебался между ужасом настоящего конца и верой во что-то успокоительно-возвышенное и невыразимо прекрасное – сияющую вечность, которая приютит его в соответствии с его собственными представлениями о благе.
И теперь это смутное, но неотступное устремление всех его мыслей и желаний заставляло Мартина бродить по прилегавшей к их городу деревне и думать о том, что все котята, которых утопила бабушка, все слепые марии, все уродливые игрушки, которых никто не купит и никогда не полюбит, все нерасторопные матери, которыми пренебрегают, все учительницы, которых не слушают, все потерявшие самых близких, все пимпочки, все замученные дождевые черви, все погибшие в младенчестве кроты, все лисы из снов, все неперелетные птицы, все бессловесные старики, все выброшенные на помойку щенки, все грязные щели, на которые никто не смотрит, все сломанные велосипеды, все фильмы, которые никому не понравились, все зачахшие яблони, все увядшие розы, все уставшие странники, все ненаписанные книги, все уборщицы с васильками на джинсах, все заблудившиеся в темном лесу мальчики, все погибшие на космических кораблях обезьянки, все трогательные уродцы, которых он рисовал цветными фломастерами, все невзрачные цветочки и листики, все самые тусклые звезды, все мутные лужицы, все серые попугайчики, все препарированные бабочки – все они будут извлечены из ткани времени и пространства, и каким-то неопределимым образом всем им станет очень хорошо в неопределимом и неописуемом смысле.
Неожиданность
С некоторых пор Фредерик стал подниматься по утрам еще раньше обычного и вместо привычного маршрута через городские тротуары к спортплощадке бежал на кладбище. Почему законное желание посетить могилу собственной жены представлялось ему чем-то таким, что необходимо было держать от всех в секрете, в том числе от Мартина (особенно от Мартина), он не знал, но догадывался, что это как-то связано с тем возмутительным обстоятельством, что одна мысль о сыне отнимает у него последние остатки мужества. Сын. Ни вслух, ни про себя он никогда этим словом не пользовался. Сын, жена, муж. Что-то было не так с этими понятиями. Ему было от них неприятно, но не оттого, что жена его умерла. Отчего-то другого. Он старался не предаваться подобным размышлениям, но они оставались где-то в поле его зрения всегда. Обычно он присаживался на невысокую деревянную оградку, подпирал голову рукой и сидел так в течение неопределенного количества времени, разглядывая надгробия и прислушиваясь к пению лесных птиц. Ему нравилось чувство безопасности и меланхолии, которое наводило на него это место.