Мужчина с цыплятами, как обычно, сидел на пороге. Фи присел рядом. Мария быстро полила цветы в саду и присоединилась к ним. Фи что-то сказал ей, и этот вопрос, как показалось Мартину, заставил ее тяжело задуматься. Затем она что-то ответила, и он тоже погрузился в свои мысли. Все это время Фи вертел в руках кусок бумаги – складывал ее в кораблик. Оглядевшись по сторонам, он не нашел ничего лучше, чем водрузить его на лысую голову мужчины с цыплятами. Мария прыснула со смеху. Фи тоже засмеялся. Засмеялся и мужчина с цыплятами – глупым смехом человека, который не понимает, почему смеются другие, но очень хочет быть частью общего веселья. Мартин почувствовал, как от этого смеха, особенно от смеха мужчины с цыплятами, в нем что-то надломилось. Его лицо скрутил знакомый ему спазм, из его глаз хлынули слезы. Он плакал, потому что ему было жаль не подозревавшего, что смеются над ним, мужчину, потому что ему было неловко и стыдно за него, потому что люди, которых он любил и обожал, оказались насмешливы и жестоки, а больше всего – потому что без него им было лучше, чем с ним, и никакие усилия уже не смогут этого изменить. Мартин крепко прижимал ладони к лицу, чтобы его не было слышно. Они продолжали смеяться, а он не мог перестать рыдать. «Глупый! Глупый! Прекрати!», – повторял он про себя, но не прекращал. Рыдания сотрясали все его тело, пока он не уткнулся лицом в землю, зажав голову руками. Почему он такой? Почему у других вокруг все так легко и хорошо получается, а у него нет? Что с ним не так? Почему даже Мария, которую раньше травили всем классом, теперь отвернулась от него? (За последний вопрос он сразу устыдился, но отогнать его от себя так и смог.)
Когда он, наконец, смог совладать с собой и подняться, Фи и Марии на пороге уже не было. Мартин встал и пошел прочь. Мысль о том, чтобы вернуться домой, казалась ему немыслимой. И он пошел на кладбище. Ему чудилось, что все происходит очень быстро, так что добравшись до места назначения, он очень удивился, что стоял уже поздний вечер. Густые синие сумерки стремительно сгущались, и он не сразу различил в рывшей справа от материнского надгробия новую могилу фигуре Германа К.
– Пссс! (На самом деле это было скорее чем-то вроде «Пфсзкфсссс!». Герман К. имел смешанную конституцию животного и неорганического предмета, так что когда его крохотный ротик, незаметный в закрытом состоянии, открывался в попытке извлечь какой-то сигнал, взаимодействие живой, слюнявой слизистой его остренького серого язычка и сухой матерчатой поверхности его рта создавали самые неожиданные звуковые эффекты.)
Велюровая лапка совершила пригласительный жест. Мартин приблизился к краю могилы. Она была не слишком большой, но и не маленькой, такой, в которую он бы уж точно прекрасно поместился. Закончив работу, Герман К. поднялся одним прыжком наверх и по обыкновению торопливо убежал в лес. Мартин положил под именем матери мать-и-мачеху и прыгнул в яму. Он почувствовал себя очень уставшим и решил прилечь. Земля была сырой и мягкой. Мартин свернулся калачиком и снова заплакал. Ему было жаль мужчину с цыплятами, мать, госпожу Лилию, Матильду, Эсмеральду и, конечно же, себя. Он вспоминал, как в школе Фи и Мария смеялись и переглядывались, а он в отчаянии попытался смеяться и переглядываться вместе с ними, хотя уже тогда понимал, что ничего из этого не выйдет, и они посмотрели на него тем удивленно-уничижительным взглядом, в котором читается вопрос: «А ты чего смеешься?» И в один момент этот взгляд уничтожил все, что Мартин успел вообразить себе относительно их дружбы. Он считал ее чем-то сакральным, буквально готов был умереть ради нее. А они, его друзья, считали его шуткой, незаслуживающим даже вежливости недалеким чудаком, «странным», таким же, как мужчину с цыплятами, только хуже, обременительнее. О, как он ненавидел это слово – «странный»! Что такое есть в других, что делает их «нормальными», и нет в нем, отчего его считают «странным»? К своим …-ти годам Мартин еще не знал, что для защиты от злых духов, которые тогда его терзали, достаточно передвинуть понятие «нормы» на то место, где теперь лежало его по-девичьи припухлое, раскисшее от всевозможных жидкостей тело, и все, что к нему не относится и что не кажется ему «своим», навсегда приобретет статус «странного», или просто другого.