Но пока что он этого не знал. Он прошел мимо господина Утьжевича, ведущего под руку Матильду, сорвал несколько веток красной черемухи и направился туда, где мертвые люди и мертвые цветы так же, как он, не могут присоединиться к отвергшему их празднику жизни. А может быть, думал Мартин, только они-то одни, оставленные и заброшенные, и знают, что такое настоящая весна, только у них, жалких, бессловесных, ненужных, рассованных по грязным серым щелям, она по-настоящему и есть. Эта мысль перешагивала через рефлексию, которая вообще-то не была ему чужда, так же свободно, как его ноги через редкие лужицы, оставшиеся после вчерашнего ливня.
Дьявол
В городе К. не было ни своей газеты, ни телевизионного канала, ни даже радиостанции. Неизвестно, были ли среди местных жителей ботаники, разве что считать таковой госпожу Лукрецию, так что относительно развернувшейся флористической аномалии самое широкое распространение получило мнение бабки Пепиты, которая считала, что «это дьявол крови ваших предков насосался и деревья ваши проклял, а как лепестки кровавые посыплются, так и кровь ваших детей вместе с ними польется». Никто не воспринимал бабку Пепиту всерьез, но втайне все были очень напуганы. Мартина эти слова глубоко впечатлили. Он представил себе дьявола в виде огромного комара, просовывавшего свой длинный хоботок сквозь землю к его мертвой матери и высасывающего ее остывшую кровь. Придя в очередной раз к ее могиле, он застал ее такой же, как всегда, нетронутой, покрытой сухими и свежими цветами. Между оградами и деревьями проникал теплый закатный свет. Мартин сфотографировал чье-то покрытое мхом надгробие, прошел дальше, сел на перевернутое ведерко у могилы Клавдия, достал листок и ручку и, положив на колени учебник по биологии, стал писать.
Сказка Мартина
Два года назад Катарина вышла на пенсию, и теперь все чаще бывала за городом, на заросшем сорняками дачном участке с обветшалым домиком и теплицей. В теплице Катарина выращивала мелкие водянистые огурцы, а на улице перед домом – морковь, базилик и немного красного лука. У подгнившей деревянной лестницы стелилась желтая настурция. На порожке стояло красное клеенчатое кресло, скрипучие доски были завалены газетами с разгаданными кроссвордами. Работы на участке было не много, Катарина приезжала преимущественно затем, чтобы отдохнуть от соседского и уличного шума маленькой квартиры, в которую все время просачивался острый жареный запах из вьетнамской закусочной снизу.
Дорога до участка занимала около тридцати минут. За годы работы на заводе Катарина привыкла вставать рано, так что всегда уезжала на первом поезде, отходившем от вокзала в пять сорок утра. Вагоны, следовавшие из города, были в такое время почти пусты. Редкими, равномерно рассаженными в них пассажирами были в основном такие же, как Катарина, одинокие старики.
Она сидела у окна и смотрела на проносившиеся мимо деревья, поля с высокой травой, чужие участки с теплицами, придорожные магазины и печальные полустанки. Раньше эти виды волновали ее, особенно в такие ясные утренние часы, когда солнце заставляет предметы отбрасывать длинные глубокие тени. Но с годами пейзажи примелькались, и теперь Катарина смотрела на них таким же безучастным невидящим взглядом, каким изучала зазор между сидениями напротив, забитый пылью, обертками ларечной еды, использованной жевательной резинкой и прочим мелким мусором. (Даже утренние поезда в этих местах не отличались чистотой.) В то утро Катарина впервые подумала, что у ее жизни гораздо больше общего с этим грязным зазором, чем с залитыми солнцем пейзажами за окном. Мысль была мрачная, но в то же время Катарина почувствовала что-то вроде тепла близости, как если бы эта расщелина была живым существом, одарившим ее ответным вниманием.