— Если вы сейчас же не замолчите, ноги моей не будет больше здесь! — чуть не плача, крикнул господин учитель, прапорщик запаса Пал Мартонфи-младший.
— Не замолчу! — гремел старик Мартонфи. — Кто виноват, что никогда больше не вернулся к себе на родину Лайош Кошут? Кто заточил в тюрьму Михая Танчича? Кто его — даже дважды — приговаривал к смерти? Из-за кого ослеп этот тринадцатый апостол венгерского народа? Из-за кого сидели в кандалах венгерские гонведы в Куфштейне, в Граце и в Нейгебауде? Из-за кого должны были скрываться венгерцы у себя на родине? Кто преследовал их, как дичь в лесу? Из-за кого бежали за границу, в Америку, в Австрию, и погибали там, несчастные… Из-за него! Мой отец был настоящим гонведом!.. Вместе с Танчичем в Буде томился он в одной тюрьме… Когда он вышел оттуда калекой, ему было всего сорок лет, и он заставил меня, семинариста, принести присягу. Я дал присягу венгерскому народу и не нарушу ее! А ты присягнул палачу венгерского народа — и эта присяга недействительна… Пятнадцатого марта 1878 года я с кафедры церкви говорил о Габсбургах; народ слушал меня так, как будет слушать Христа в судный день… Иезуиты увезли меня в Эстергом… К герцогу примасу… Мне угрожали… Но я выдержал!.. Пытались соблазнить меня всяческими посулами… Тщетно!
— Я слышал это уже сто раз.
— Сто первый послушай… Он предложил мне самый выгодный приход… Я плюнул ему в лицо… Он упрятал меня в камеру панонхалмского монастыря бенедиктинцев… не помогло… Отлучил меня от церкви… Рясу сорвал с меня… В одном тряпье выгнал из монастыря… «Так оно и быть должно», — говорил я и пошел на строительство железной дороги. Выкинули… Поступил в страховое общество — уволили. Нанялся бухгалтером на сахарный завод еврейского барона Хатвани-Дейча. И там меня настигла их рука… Габсбургская католическая церковь мстила мне… «Ладно, — сказал я, — очень хорошо». И с тех пор цветы мастерю…
— Одержимый! — простонал Пал Мартонфи-младший. — Одержимый… Больше вы меня никогда не увидите!..
— Я хочу дожить до того дня, — упрямо продолжал Пал Мартонфи-старший, — когда смогу послать венок на могилу этого старого палача. Венок из цикуты. А кругом будут незабудки, потому что мы ничего не забудем; посередке тринадцать роз, таких же алых, как кровь тринадцати венгерских героев и тех бедняг, которых Габсбурги убили в Шабаце и Галиции. — Старик мучительно закашлялся. — Так и знайте, господин прапорщик, победят они нас или нет, а Венгрия все равно будет в проигрыше.
Дверь из комнаты с шумом распахнулась. Показался Пал Мартонфи-младший, бледный, расстроенный. Мартона он не заметил; с силой рванул кухонную дверь и вышел. Сабля его билась о башмак и дребезжала, как жестяная кружка.
Мартона охватило страшное волнение. Он и раньше знал, что дядя Мартонфи ненавидит Франца Иосифа, но сейчас он услышал и узнал такое, отчего у него все перевернулось в душе. Одержимый? А может, и не одержимый?.. Что ж теперь делать? Остаться? Уйти?
Он прислушался. На кухню доносился только шум со двора. В комнате было так тихо, словно дядя Мартонфи умер. Мартон испугался. Подошел на цыпочках к дверям кухни, открыл ее и захлопнул, чтобы дядя Мартонфи подумал, будто он только что пришел. Потом отворил дверь в комнату. Старик сидел, уронив голову на стол, прямо на бумажные цветы. Когда Мартон вошел, он не шелохнулся. Мартон громко поздоровался. Никакого ответа. Мальчик с испугу закусил палец: «Господи!» Потом в отчаянии начал гладить старика по затылку.