— Пожалуйста! Меня и дома так зовут…
— Правда?.. — Г-жа Мадьяр рассмеялась простодушному ответу. Взгляд ее снова пробежал по волосам, лицу, плечам и рукам мальчика.
Мартон не понял, что он сказал смешного. Скрывая свое замешательство, он забыл даже ответить на вопрос хозяйки.
— Так к какой же профессии вы готовитесь? — повторила она.
Мальчик задумался. Руки его свисали с подлокотников кресла. Он не знал, куда их девать. Оглядел столовую. Одна из дверей была отворена; видна была другая комната: стена, обитая голубым штофом, и часть рояля. Крышка его была откинута. Блестели длинные белые и короткие черные клавиши. В этой незнакомой, словно вымершей комнате рояль казался таким же бессмысленным, как инструмент, стоявший за зеркальными стеклами витрины Зденковского магазина музыкальных инструментов. Когда бы Мартон ни проходил мимо магазина, рояль стоял всегда на одном и том же месте с откинутой крышкой и неизвестно для чего существующими длинными белыми и короткими черными клавишами. Перед этим инструментом никто никогда не сидел, и был он вроде и не рояль, на котором можно играть, который может звучать, гудеть, исступленно петь, радоваться и страдать, — это был безжизненный предмет, ящик или нечто подобное. Потому что он только стоял и стоял… стоял на своих трех ножках, безмолвно, с бумажкой на спине, где черной тушью цифр и букв значилось: «1900 крон». Рояль, который молчит, не звенит странами на высоких и низких нотах, а стоит 1900 крон!
— К какой я профессии готовлюсь?.. — Мальчик опять замолк, задумавшись о том, как ему величать даму, наконец решил. — Я, милостивая сударыня, — произнес он, да так тихо, будто говорил нечто непристойное. Потом глотнул и продолжал уже увереннее: — Я готовился стать инженером. Я хочу в реальное училище, но…
И Мартон снова замолчал. Он смотрел на рояль.
— Продолжайте, Мартон! — ободрила его г-жа Мадьяр, все с большим интересом наблюдая за пылавшими от волнения лицом и глазами мальчика.
А мальчик, услышав обращение «Мартон!», растрогался. В душе у него прорвалось что-то, раскрылось. Он ближе склонился к столу, и только руки его по-прежнему беспомощно свисали с подлокотников. Мартон вспомнил директрису консерватории, как он пришел к ней, как она усадила его у себя в кабинете. Только директриса была седая и разговаривала с ним официально, коротко, называла его Фицеком. А эта дама все время улыбается, да так приветливо, что ему даже чуточку неловко.
— Но… теперь я уже… хотел бы композитором стать, — промолвил Мартон и с благоговением взглянул на хозяйку дома.
— Ну и за чем же дело стало?
— Только, — и Мартон положил правую руку на стол, — для этого, говорят, нужно много денег… То есть чтобы выучиться… — сказал он так тихо, будто слово «деньги» произносить неприлично. — Я ходил уже однажды в консерваторию. Три года назад. Господин Даллош, наш учитель пения… изволите видеть… пообещал, что меня бесплатно будут музыке учить, но я только петь помог тамошним ребятам, потому что у меня хороший голос… Потом, когда ребята сдали экзамены, мне велели уйти.
— У вас и голос хороший? — спросила дама, не переставая улыбаться.
Мальчик молча кивнул.
— А почему вы думаете, Мартон, что у вас есть талант к сочинению музыки?
— Почему? — лихорадочно вырвалось у мальчика. Язык его пробежал по губам, горячий рот влажно заалел. — Потому что я весь день слышу песни, весь день пою, да и не песни — слов у них нет, а так, разные слова… Словом, то, что называют арией. Не так ли?
Дама встала. Кивнула мальчику. И они прошли в другую комнату, к роялю.
— А вы сыграйте какую-нибудь свою песню.
— Я только одним пальцем умею…
— Не беда…
— Летом я научился играть на цимбалах… У вас нет случайно и цимбал?.. На них мне легче.
— Нет… Ну, попробуйте, Мартон.
Мальчик сел на круглый стул, ударил одним пальцем по клавише, заиграл какую-то свою мелодию, но сбился, ударил не там, где надо.
— Нет, не так, — проговорил он с отчаянием, — вот как… Нет, и так нехорошо! — объяснил он. — На рояле приходится искать звуки, — говорил он, не переставая играть. — У меня нет рояля, и когда я пою, то звуки искать не приходится, препятствий нет… То, что я играю сейчас, совсем другое, не то, что я пою. Гораздо проще. Когда я напеваю, выходит не так просто. Песня идет быстро и туда, куда я хочу… Вот только трудно спеть ее потом еще раз, забывается. Надо было бы послушать, когда я сочиняю… Когда же я хочу снова ее спеть, она всегда становится проще. Вот и сейчас гораздо хуже. Вы понимаете меня? — И он левой рукой ударил по клавишам. — Эта мелодия называется «Мечта»… Когда я спел ее впервые, она была очень длинная. Тянулась от улицы Нефелейч до самой Буды… Беда в том, что меня не учили нотам… А без этого, изволите видеть, невозможно… Но это еще пустяки, — все горячее говорил мальчик. — Я хочу написать «Симфонию мироздания».