— Что ж, идите паситесь!
Ребята — благо можно было наконец — рассмеялись.
— Вы бы лучше плакали, чем смеялись, — горестно заметил отец.
…Мартон вышел на кухню, чтобы попросить нож и, если можно, стакан, а нельзя — «так и жестяная кружка сойдет». Мать, сложив руки на животе, смотрела на сына. Она колебалась, терзалась, пока, наконец, не решилась заговорить с ним.
— Скажи, сынок… А что вы есть-то будете? — Она приблизила губы к уху сына и зашептала совсем тихонько, чтоб не слышно было в комнате, будто и этим желая сказать: «И я тебя кой о чем хочу спросить, но не то, что отец, он дурит!» — А спать где будете?.. Октябрь ведь на дворе… ночи уже холодные, сынок…
— Все будет в порядке, — тихо ответил Мартон и взглянул на мать благодарными сияющими глазами. Но, увидев, что она смотрит на него по-прежнему озабоченно, вдруг обнял ее. Мать зарделась, как молоденькая девушка. Отвернула голову. Мальчик тоже смутился. Поцеловал мать в седеющий висок. Для этого ему пришлось наклониться, потому что он был уже выше своей матери.
Сперва миновали доходные казармы окраины, потом дворцы главных улиц, затем перешли мост. Дунай остался позади, показались виллы с большими садами, обнесенные высокими чугунными оградами. Утро было ясное, утомленный ветерок едва веял, но в воздухе чуялось уже наступление осени. И на широкой улице и в садах — всюду царила тишина. Тут даже собаки были воспитанные и зря не лаяли. Их приучили, видно, что лаять и нападать нужно только тогда, когда в сад осмелится забраться кто-нибудь чужой: тогда уже всю воспитанность побоку, бросайся на него, даже если он стрекача задаст с испугу, вонзай зубы в трепещущие мускулы.
Иногда за вековыми деревьями и построек было не видно. В садах этих — а их не грех было бы и парками назвать — редко кого можно было увидеть, разве что садовника, поливающего цветы из длинного резинового шланга. Слышно было, как шипит вода. Поначалу, пока весь воздух не вышел из резиновой змеи, вода выскакивала с пыхтеньем, потом вытекала с удовольствием, тихо жужжа и переливаясь всеми цветами радуги, если лучи солнца проходили сквозь ее распыленные капли. А в иных садах цветы поливали из леек, и тогда из мелких дырочек роса падала широким кругом на сонно покачивающие головками осенние цветы.
За высокими чугунными оградами жило очень немного людей, а уж кто здесь жил, ребята и понятия не имели.
Компания «бесплатно отдыхающих» выбралась на дорогу, ведущую к горе Янош. Ребята больше молчали, а если и роняли иногда слово, то в них звучало только восхищение перед неведомым для них миром, перед красой природы, которую им так редко доводилось видеть.
— Чудесно! — шепнул Мартон.
— Чудесно! — тихо повторил Тибор, с трудом постигая, как может что-либо быть так прекрасно, и боясь, как бы не исчез, рассерженный громкими речами, этот чудесный мир, представившийся его глазам.
— Здесь так тихо, так тихо, что слышно даже, как листья падают в саду, — сказал Петер Чики и вобрал в свои могучие легкие столько воздуха, что казалось, вокруг него вот-вот образуется безвоздушное пространство.
— Ты погляди только, какая платановая аллея, — заметил Мартон с такой гордостью, будто эта аллея принадлежит ему и он дарит ее своим друзьям. — Чуешь, что тут за воздух?!
Они смотрели на улицы, на сады, на гору, на трамваи, проносившиеся под ветвями деревьев. В Зуглигете даже трамваи не дребезжали так, как на их пештской окраине, словно и рельсы и колеса тут были мягче. А может быть, трамвайные вагоны конфузятся при виде этой роскоши и стараются вести себя воспитаннее и тише?
Было раннее утро. Солнце озарило ветви платанов, стоявших в два ряда, теперь оно уже пряталось подолгу и только на миг выглядывало из-за облаков. И тогда пожелтевшие деревья, словно заслышав какую-то добрую весть, вспыхивали золотом. Золотистое пламя рысью пробегало по проспекту. Небо вновь заволакивалось. Доброй вести как не бывало. Дурная весть пришла. Огонь погас. У иных листьев в страхе перед дурной вестью сердце разрывалось от горя — и листья падали наземь. Но заранее было не угадать, какой листик смалодушничает и покинет дерево. Когда он прощался с деревом в сиянье солнца, то, покружившись в воздухе, загорался еще раз; когда же прощался в пасмурный час, падал на землю, потускнев от печали, и осенний ветер уносил мертвый лист кто знает куда…