И ему опять стало совестно перед высоким, очень серьезно слушавшим его Йошкой, показались чуточку глуповатыми и нелепыми просившиеся на язык слова: «Знаешь, Йошка, я уже много лет, только тебе еще не рассказывал об этом, с утра до вечера напеваю мелодии, которые сам сочинил… Нет ничего прекраснее музыки…».
— А почему это я не пойму? — спросил Йошка.
— Ты поймешь? — Поминутно менявшиеся глаза Мартона сверкнули. — Правда поймешь? — Он пытливо разглядывал физиономию Йошки. Шутит его друг или говорит серьезно? — Тогда хорошо… тогда… тогда… я вернусь с бесплатного отдыха и приду к тебе. — И у него снова возникло такое же теплое чувство, как той далекой ночью, когда Йошка сказал ему: «Возьми меня за руку и не бойся». «Йошка, — вздохнул Мартон. — И чего-чего только не было с тех пор, как мы с тобой не виделись… Ты даже представить себе не можешь».
— А что делает твой отец?
От этого внезапного и непонятного перехода Мартон даже как будто поперхнулся. Если бы Йошка попросил: «Расскажи, Мартон, что случилось с тех пор, как мы не виделись», — он наверняка заговорил бы об Илонке, г-же Мадьяр, о музыке… Но вместо этого его друг коротко спросил: «А что делает твой отец?» И Мартон, расстроившись, ответил:
— Отец? Не работает… Потом расскажу… Боится, что в солдаты заберут… Глупости…
— Глупости?
— Ну конечно. Он же родился в 1871 году. К тому времени, как его возраст подойдет, война окончится.
— Ты уверен в этом? — спросил Йошка.
И тон его и сам вопрос подействовали на Мартона словно ушат холодной воды. Но именно поэтому он выкрикнул еще более страстно:
— Конечно! Война ведь кончится к тому времени, как упадут листья с деревьев, так сказал император Вильгельм.
— Ну, если он сказал и это правда, то можно поверить! — Йошка улыбнулся, но глаза у него оставались серьезными.
Мартон не мог понять: дразнит его Йошка Франк или нет? Другие интересы, другое отношение к жизни, поток других мыслей хлынули к нему от Йошки Франка. И это мешало. Если Мартон и бунтовал когда-то: «Я не лягушка, чтобы всегда принимать температуру окружающей среды», — пока это был еще бунт против дома, главным образом против отца. Мартон непоколебимо верил в святость печатного слова, верил газетам всем без исключения, верил книгам и верил людям. Ему приятно было верить и сохранять внутреннюю гармонию: «Погожий ли день, ненастный ли, но мир всегда прекрасен». А Йошка уже давно толковал о таких вещах, что, если о них задуматься поглубже, — Мартон чуял это скорее интуицией, чем понимал разумом, — пожалуй, вылетишь из столь приятной гармонии «вечно прекрасного мира». А кому этого хочется? Мартон все яснее чувствовал, что Йошка Франк совсем другой, чем его друзья по школе — Тибор, Лайош, Петер и Геза. Йошка волновал его, был непонятен, и Мартон побаивался друга. А так как Мартону несвойственно было непонятное преодолевать пренебрежением к нему, он оторопел.
— И в газетах так было написано, — сказал он, оправдываясь.
— Ты всему веришь, что написано в газетах?
— А зачем бы им врать? — с опаской спросил Мартон. В глазах у него появились обида и испуг.
Йошка не ответил. Ему не хотелось больше нападать на друга, тем более что он считал это бесполезным. Нельзя же за две минуты, на ходу сломить восторженную глупость Мартона. «Осел ты, брат! — любовно подумал Йошка. — Хороший парень, но еще осел!» Он положил костлявую руку на плечо друга. Этот покровительственный жест тут же вызвал отпор.
— Не сердись, Йошка, — Мартон сбросил руку Йошки. — Но я побежал. Ребята ждут. Когда вернусь, непременно зайду к тебе…
Йошка улыбнулся. Он не сердился на Мартона. Любил его как раз за эту гордость и слепую страстность. Ведь уж коли Мартон возьмется за что-нибудь, он будет глух и слеп ко всему окружающему, пока не осуществит задуманное или не потерпит поражения. Но и в последнем случае он стиснет зубы и начнет сначала.
— Буду ждать, — сказал Йошка Мартону.
— Непременно! — ответил Мартон с облегчением, когда Йошка протянул ему руку и он, попрощавшись, мог бежать дальше.
Неприятное чувство стесненности покинуло Мартона. Он помчался к ребятам, вмиг забыв и про Йошку и про все, что он сказал. Но (и это тоже было в натуре Мартона) через неделю, месяц или даже через год в нем непременно подымется снова все, что он услышал, все, что дошло до него. И тогда тот же факт, та же мысль или слово — словно незаметные, но в глубине мартоновской души пришедшие в движение — подымутся с такой силой, будто все это время росли в нем, как младенец в утробе матери.