— А если нас вовсе не возьмут на работу?
— Передерутся из-за нас, не то что не возьмут. Работники-то позарез нужны!
— Ты уверен в этом?
— Что ж, по-твоему, в газетах зря писали, что теперь работникам платят вдвое больше, чем раньше? Как ты ни старайся, а в моих выкладках ошибки не найдешь. У меня все основано на точных данных. Война идет? Идет! В армию ушли? Ушли! Когда созревает виноград? Осенью! Кукурузу надо убирать? Надо! Мы рабочая сила? А ну, пощупай руку Петера! Так чего же тебе еще надо!
Лайош Балог не ответил. Мартон продолжал набрасывать картину бесплатного отдыха. Каждый раз, когда, увлекшись, он вскакивал с клеенчатого дивана, клеенка шипела, не желая расставаться с его брюками. Мартон с испугом оглядывался: уж не брюки ли порвались?
— Поработаем недельку, пойдем в лес, будем принимать солнечные ванны, валяться на траве. Словом, в общей сложности будем отдыхать две недели. Ведь что такое отдых? Вот в книжке написано. Хорошее питание, свежий воздух, много солнца и воды. Питание будет, воздух есть, солнце светит еще, а вода — там протекает речушка Лебенце! — И он ткнул пальцем в карту, где в двух сантиметрах от Пилишсентласло вилось ущелье Лебенце.
На самом деле речка была в двух километрах от села, но кто ж это заметит в пылу разговора?
— Когда мы работаем в поле, это тоже отдых. В виноградниках воздух божественный. Таскать корзины, ломать кукурузу — это же гимнастика, и получше, чем по Мюллеру, потому что ее не пятнадцать минут делаешь, а от зари до зари, и бросить нельзя, иначе выгонят… И ни питания, ни жалованья не получишь.
Четверо ребят — они родились в городе и никогда не бывали в деревне — только диву давались, представляя себе всю благодать, о которой говорил Мартон. Они тоже увлеклись планом, и даже у Лайоша больше не находилось возражений. Под конец Мартона засыпали вопросами. А Мартон множил свои чарующие доводы, как река, веселясь, свои волны.
— Каждый будет получать в день по литру молока, это мы поставим условием. И это, дружок, не какое-нибудь снятое, разбавленное городское молоко. Когда ты пьешь его, оно так и пенится… как… как мыльная пена во время стирки. А творог? Да он лучше, чем у нас масло. А яйца? Еще теплые, из-под курицы… А виноград? Во время сбора можешь есть сколько влезет.
— Это уж ты загнул, — заметил Петер Чики, до сих пор не выражавший никаких сомнений.
— Загнул?! Оно и видно, что ты никогда не бывал на сборе винограда!
— А ты бывал?
— Не бывал, но читал о нем. Хозяин даже уговаривает: «Ешьте, ешьте, пожалуйста!» Ведь чем скорее работник наестся, тем быстрее виноград надоест ему и работа будет спориться. А к вечеру на виноград он уже и смотреть не захочет.
— Смотреть не захочет? — удивился Петер.
— Да. А потому хозяин вынужден стряпать своим работникам паприкаш из цыплят.
— Паприкаш из цыплят? — повторил Петер, глотая слюнки.
— Подумаешь, а что ему, трудно? В деревне цыплят как воробьев в Пеште. Там совсем другая жизнь, чем в городе. Знаете вы, что таксе деревенский хлеб? — раскрасневшись, бросил Мартон свой последний довод. — Это вам не плоский «эржебетский хлеб», это гармонь. Надавишь — сплющится, отпустишь — поднимется. А сверху румяная корочка. Снизу — мукой обсыпана. Запах такой, что за сто метров услышишь! И можешь есть сколько душе угодно!
— Сколько душе угодно?.. — прошептал зачарованный Петер.
— Сколько душе угодно!
— И даже три килограмма?..
— А что это для них? Земля ведь родит! А Венгрия — земля обетованная. И потом — лошади на молотьбе рта не завяжешь. Знаешь эту пословицу?
— Знаю.
— Так что же ты сомневаешься тогда?!
Они стояли на каменном бельведере башни. Раз уж вышли за Буду, как же не взобраться на Эржебетский бельведер. Мартон третий раз показывал на раскинувшуюся перед ними панораму.
— Весь Будапешт видно… Красиво!.. Правда, Фифка?
— Очень красиво, — ответил Тибор вместо Мартонфи. — Только чуточку прохладно. Жаль, что у меня нет осеннего пальто, а то бы я с собой захватил.
— Прохладно только потому, что мы высоко забрались, — утешал друга Мартон. — Здесь дует прохладный ветер. А как только спустимся, будь спокоен — сразу тепло станет.