Владельцу жалкой кондитерской фабрики, «меценату искусств» сперва понравилась легенда, затем и сама Като. К стихам он был вообще равнодушен, а сочинения Като считал вроде той золотой или серебряной бумажки, в которую заворачивают конфетки… Она ведь ничего не прибавляет к качеству товара.
Като, в свою очередь, поначалу показалась «миленькой» кондитерская фабрика, затем представилась «прелестной» квартира из пяти комнат, и, наконец, она согласилась и с тем, что у шоколадного фабриканта «вполне современные взгляды». И в один прекрасный день Като заявила — на сей раз без рифм и без размеров, — что согласна и «де-юре» и «де-факто» выйти замуж за владельца кондитерской фабрики, если он не будет вмешиваться в литературную, «личную» жизнь жены и примет во внимание душевные потребности освобожденной женщины современных взглядов.
Год спустя после заключения брака фабрикант скончался от паралича сердца. Очаровательный траурный наряд вынудил Като несколько дней ходить, потупив очи долу, но не помешал ей, не откладывая дела в долгий ящик, ознакомиться у нотариуса с завещанием. Так двадцати четырех лет от роду она при помощи маленькой кондитерской фабрики (где в числе тридцати девушек работали и дочери Франка), пятикомнатной квартиры и литературного салона обрела не только душевную и телесную, но и материальную независимость. Ее-то и взял в жены Геза Шниттер на втором месяце мировой войны.
В превосходном расположении духа, загоревший на итальянском солнце, Шниттер два дня назад вернулся из Сорренто после свадебного путешествия.
Он погасил люстру, придвинул ближе настольную лампу и, сосредоточенный, хотя и несколько расстроенный бедой, ожидающей дядю Лисняи, начал писать передовицу, по его мнению, одну из самых важных с начала войны. Материал лежал перед ним на отдельных карточках, поэтому писалось легче, чем он предполагал.
«Война и демократия» — подчеркнул он заглавие.
«Английский морской министр Черчилль, один из зачинщиков войны, сказал на днях: эта война ведется во имя того, чтобы нанести поражение германскому милитаризму и прусской юнкерской власти, она является борьбой демократии против аристократии».
На слове «морской» Шниттер замечтался. Поднял глаза к потолку, и ему представился берег Сорренто. Он и Като в апельсиновой роще. Отдыхают. Остались дома после обеда. И вот ему захотелось для разнообразия «осветить» какой-то вопрос, связанный с войной, но Като, воскликнув: «Это кощунство!», закрыла ему рот рукой. Он поцеловал ее пальцы и умолк, однако остался недоволен. Такое же недовольство ощутил он сейчас. Он энергично макнул перо в чернильницу. Морской берег исчез, и буквы, точно грачи, слетающиеся на жнивье, одна за другой быстро опускались на бумагу:
«…Кто же из людей, будучи в здравом уме и твердой памяти, поверит, что миллионы немецких социал-демократов отважно и с воодушевлением вступили бы в бой и что самая могучая социал-демократическая партия мира встала бы на сторону Германии, если б речь шла об угрозе господству юнкеров и о защите этой власти. Характер…» — Шниттер остановился. Слово «характер» показалось ему недостаточно красивым. Он перечеркнул его, написал сверху «сущность» и продолжал: «Сущность коалиции, которая выступает против нас, определяется не английской и французской демократией, а русским абсолютизмом…»
Он высоко поднял перо и потянулся, но не потому, что хотелось спать, а просто от удовольствия. Потом покружил ручкой над головой и слегка зевнул. Шниттер чувствовал и нравственное и физическое удовлетворение: он разрешил и вопросы личной и вопросы общественной жизни. Для него все было ясно и несомненно. Это чувство и это сознание должен он передать и рабочему классу. «Вот в чем мое призвание!» И Шниттер уже представил себе, как утром в квартирах и на заводах про себя и вслух читают рабочие передовицу, часть которой уже существует на бумаге, а другая пока только у него в голове.
На книжном шкафу против письменного стола, слабо освещенная лампой под зеленым абажуром, стояла привезенная из Германии гипсовая копия бюста Фердинанда Лассаля. Гипсовые кудри Лассаля извивались, будто их кондитер выжал, как крем из бумажного кулька, а пыль так густо въелась в них, что казалось, каждая прядь лежит отдельно, сама по себе, змеясь бессмысленными, закоченевшими колбасками. В связи с этим Шниттеру подумалось, что пора бы затеять большую уборку в кабинете, в связи с уборкой он вспомнил про дядю Лисняи, а в связи с Лисняи — про военную цензуру… И Шниттер снова занялся передовицей.