— Не знаю.
— Фицек Бесшабашный.
— Почему Бесшабашный, когда я все точно обдумываю заранее?
— А почему Ногтечистка? — спросил обиженный Геза.
Так и проспорили какое-то время. Галдели наперебой. Их развеселила возможность скоро получить работу. Да и голод делал свое дело: ребята становились все возбужденней. Может быть, вот-вот подадут бульон с курицей, галушки с творогом и шкварками, хлеб «гармошкой», масло и крынки молока… У-у!
…Они постучались в третий дом справа. Когда хозяин вышел, Лайош Балог любезно спросил его:
— Вы и будете Кендереши Беспортошный?
Физиономия у хозяина перекосилась. Он покраснел как рак.
— Осел! — прошипел Мартон. — Мы, батенька, работу ищем, — обратился он к вышедшему мужику.
— Нету! — бросил хозяин.
— Нету? — спросил Мартон так, будто хотел сказать: «Быть не может. Я точно распланировал заранее. Не извольте слушать этого олуха Лайоша…» — Нету?
— Нету.
— Хоть какую-нибудь работу. — Раз нет, так и никакой нет.
— А у кого же есть… дядя Кендереши? — спросил Мартон, бросая укоризненные взгляды на Лайоша, который понял уже, какого он дал маху. — А у кого же есть?
— У кардинала эстергомского! — крикнул Беспортошный и захлопнул ворота перед носом у Мартона. К доскам с вопросом не обратишься!
Что же будет теперь? Ни работы, ни гостеприимства. А ведь это венгерская деревня. Почему им так ответил хозяин? Потому ли, что Лайош назвал его «Беспортошный», или все равно бы прогнал? Ребята уселись на лавку, которая приткнулась возле какого-то длинного забора, и начали обсуждать: вернуться домой или продолжать путешествие? Неподалеку от них на колокольне пробили полдень. В деревне все сели обедать, а они для своего бесплатного отдыха раздобыли пока что только свежий воздух. Еды, питья и крова еще недоставало.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ,
из которой выясняется, какая беда постигнет Шаролту, если муж ее станет депутатом, и что Волга уже в 1914 году была ближе к Дунаю, чем это предполагали географы
Доминич и перед войной старался угождать начальству. Когда его приглашал к себе заместитель редактора «Непсавы» или председатель совета, профсоюзов, он не отдавал им честь только потому, что они сами запрещали. «Не дурите, Доминич! Еще увидит кто-нибудь!»
В глубине души Доминич считал, что в союзе есть сотни подобных ему и даже еще более способных металлистов, из которых точно так же можно настряпать заместителей секретарей. Поэтому он подозрительно относился к товарищам, которые, по его мнению, могли с успехом заменить его, клеветал на них, врал, а иногда, споткнувшись на ком-нибудь, суеверно начинал его бояться. Так было, например, последнее время с Пюнкешти. А на самом деле людей, подобных Доминичу, готовых без звука выполнять и даже перевыполнять любые указания сверху, было не так уж много. Шниттер и компания знали это и ценили Доминича. Они превосходно понимали, что и после того, как Доминичу запретили «отдавать честь», он все равно в душе брал под козырек и щелкал каблуками.
На фронт он не желал идти не по убеждению, а из трусости. Он даже представить себе не мог такого дела, такой идеи, ради которой стоило бы подвергнуть опасности хоть один волосок на своей голове. Секретная комиссия партийного руководства добилась для него освобождения. А так как Доминич чуял, что война окончится не скоро, что сейчас-то и забушует она по-настоящему, он, оказавшись перед начальством, брал под козырек и щелкал каблуками уже после каждой фразы. Длинные ноги его вздрагивали от самого пояса, как вздрагивает после смиренных покачиваний маятника большая стрелка и каждую минуту прыгает дальше. «Война разразилась, товарищ Шниттер!» Щелк! «Профсоюзы объявлены на военном положении». Щелк! «Честь имею доложить!» Щелк!
…Нынче, как обычно в воскресенье, он до обеда валялся в постели. Шаролта принесла ему завтрак, и Доминич, уставившись в тарелку, слопал его с такой невероятной быстротой, будто неделю не ел.
— Еще есть? — коротко осведомился он, не поинтересовавшись даже, не спросив жену: «А ты поела?», и уплел все без остатка.
Потом откинулся на подушку, укрылся одеялом до подбородка и задремал. Он лежал на спине, не шевелясь, стараясь не касаться шелка одеяла небритым подбородком, чтоб он не зачесался и не потревожил сон; спал и не спал, смотрел и не смотрел, думал и не думал.
Шаролта сперва осторожно и тихо убиралась в комнате. «Детей» своих вынесла на кухню, чтобы не мешали.
— Папа спит, — сказала она собаке, коту, попугаю, канарейке и двум морским свинкам. — Ведите себя хорошо! — и притворила дверь.