Подолгу она смотрела на них только ночами. Дети уже спали, а она бралась за какую-нибудь «самую легкую» работу: чинила, латала их белье при свете керосиновой лампы. Иголка останавливалась в руке, и мать долго-долго смотрела на спящего Мартона, хотя, вероятно, никто на свете не знал так лица сына, как она. «Композитором хочет стать…» — шептала Берта, и хвост нитки трепетал от ее дыхания. «Композитор…» Что это такое, она, в сущности, не знала. Разглаживала пальцами кусочек полотна, вырезанный для заплаты, и предавалась бездумным думам.
И всякий раз она приходила к чему-то новому, видела, чего до тех пор не замечала, в ней происходил скачок, — вот так же и на электрическом счетчике возникает вдруг новая цифра.
Взгляд ее скользил к Беле. «До чего на Мартона похож!» Потом перекидывался на Отто, который спал, раскрывши рот, будто чему-то удивляясь. «Как вырос… да как быстро-то… Недавно еще за мою юбку держался, а теперь уже усы пробиваются. Маленькие, смешные, но усы… Чудно…» И она переводила глаза на Пишту, который и во сне скрипел и лязгал зубами. Лицо у мальчика было хмурое и беспокойное, и мать смотрела на него с грустью. «Бедный Пишта!.. Сколько он еще в жизни горя хлебнет. Воздушный гимнаст… А вот отец нарочно отдает его в слесарную мастерскую: пусть, мол, потянет лямку… «Я, — кричит — из этого идиота всю дурь вышибу!» А как плакал Пишта… И Берта бросала взгляд на Лизу. Из-под одеяла высунулась малюсенькая ножка и крохотные пальчики с мягонькими ноготками. Мать поправила одеяло. Улыбнулась. «Столько мальчиков, и среди них одна девочка». Потом почти невольно кинула строгий взгляд на Банди. «Когда спит, ведь и не скажешь, какой плохой у него характер… А с лица красивый. Его одного и не жду, когда уходит из дому».
Иголка снова запряталась в реденькое, тянущееся полотно, потом опять вынырнула. «Что-то будет, когда они вырастут? Уйдут, как и я ушла из дому? Вот ведь я годами не вижу родителей. И сейчас тоже — мать больна. Сестренка Терез открытку прислала: «Если можно — приезжай. Кто знает, как обернется». Но как поедешь? За билет платить надо, да и гостинцы тоже надо привезти. Хоть мятных конфет и печенья… И не потому даже, что Фери рассердится, а у нас и вправду нет денег. Да и этих на кого оставишь?.. Летом было собралась к матери, так война разразилась. Пришлось обратно воротиться. Мать к себе тянет, эти к себе — правда, дети уже давно пересилили, к себе перетянули… А только… только неужто и я останусь когда-нибудь одна-одинешенька? Заболею, смерть уже придет, а дети не явятся? Что ж, верно, так оно и будет…»
Глаза г-жи Фицек были моложе, а руки старше ее лет. Вечерами она смазывала глицерином искривленные пальцы. «Глицерин смягчает кожу». Его порекомендовали Берте, когда она еще жила в прислугах, и с тех пор Берта покупала глицерин. А может, и потому употребляла она его, что «купишь на три крайцара, а хватит на две недели». Наконец, Берте просто нравилось это звучавшее по-иностранному слово: «Глицерин», и хотя он не очень помогал, она все-таки верила в его волшебную силу.
В церковь Берта ходила редко, хотя по-своему верила в бога. Правда, совсем иначе, чем муж, который относился к творцу вселенной чрезвычайно потребительски. Г-н Фицек, когда на него находила блажь, мчался в церковь, чтобы выпросить, вымолить себе чего-нибудь. Даром он, конечно, ничего не просил. Привык к тому, что даром ничего не получишь. Поэтому он обещал то денег на подаяния, то свечку поставить, а случалось, давал и нравственные обеты: не врать, не играть в карты. Иногда эти обещания было легко выполнить, иногда трудно — в зависимости от просьбы.
Как-то раз, когда ему загорелось выиграть сто форинтов в лотерее, «иначе хоть вешайся со всей семьей», он сгоряча поклялся не сквернословить и даже так почтительно настроился, что заговорил с богом на «вы». «Вы же сами знаете, как трудно не браниться по нынешним временам, — сказал он. — Так будьте любезны, окажите такую милость, чтоб я выиграл». И он устремил взор к высокому своду храма. Но едва это прошептал, как пришел в замешательство — так странно прозвучали слова. Г-н Фицек испугался, что обращение на «вы» может показаться издевательством. «Еще, чего доброго, рассердится и ничего мне не сделает». Г-н Фицек тут же попросил прощения и, перескочив на «ты», повторил все сказанное: «Ты же сам знаешь, как трудно не браниться по нынешним временам. Так будь же любезен, окажи такую милость, чтобы я выиграл. Аминь! Аллилуйя!»