Седьмой раз завела г-жа Фицек свой колдовской стишок, как вдруг (хотя это и не полагалось) и взаправду решила сосчитать квадратики теста: ворожи не ворожи, а выйдет ли на самом деле тридцать четыре колобка — неизвестно! В этот миг показался в дверях г-н Фицек.
Жена быстро досказала про себя стишок, подняла угол перепачканного мукой синего фартука, утерла раскрасневшееся от жары лицо и прижала взмокший от пота краешек фартука к верхней губе.
Дверь распахнулась слишком внезапно. «Что-то случилось», — подумала Берта и замерла над тестом.
Фицек быстрым, нервным взглядом окинул кухню.
— Где твои щенки?
Жена обиделась. Двадцать лет назад, в первые месяцы замужества, она еще отвечала на грубости мужа. А потом, когда впервые забеременела — Отто готовился в свой земной путь, — у нее не стало сил протестовать. Она утомилась от первой же беременности, во время которой ей по-прежнему все приходилось делать по дому: стряпать, стирать, убирать, штопать и даже помогать мужу в мастерской. А ночью шила приданое ребеночку, и все на руках. Идя по главной улице Гёдёллё, сколько раз заглядывалась она на стоявшую в витрине большого магазина черную блестящую швейную машинку, на которой золотом было выведено: «Зингер». Но машинка оставалась недосягаемой мечтой. Ведь и ее мать тоже шила на руках — ей тогда перевалило уже за пятьдесят, но на швейную машину и у нее не хватало денег. И только много лет спустя удалось матери накопить на подержанную машину. Подивиться на нее собиралась вся деревенская беднота: каждый день приходили, иные по нескольку раз, обступали машинку, ощупывали осторожно, неловко поглаживали и просили смущенно улыбавшуюся старуху положить кусочек полотна и показать, как шьет машина. Потом сшитые куски брали в руки, тянули в разные стороны — а ну-ка, порвется? — раздавалось удивленное и довольное: «Вот это да!»
Согнувшаяся, но все еще красивая старуха Редеи (глаза у нее были уже грустные-грустные) прижимала правую руку к узелку платка под подбородком и, подперев левой рукой локоть правой, молча кивала головой на чудо-машину, смотрела на обступивший ее народ, который собирался в ее маленькой комнатке с земляным полом. Эти чуть усталые и вместе с тем радостные кивки относились к итогу целой жизни и еще к тому, что «Вот бывают же такие чудеса на свете, да только достаются они нелегко». Старуха Редеи думала при этом не только о швейной машине, но и о других подобных чудесах.
…Когда г-н Фицек грубил, жена хотя и сердилась, да только не отвечала на обиды. Терпела, молчала, перестала даже тяжко вздыхать, Как бывало в первые годы замужества. Но после рождения Лизы (девочка была десятым ребенком), инстинктивно почуяв, что это последний ребенок, Берта будто вновь обрела свою девичью душу и, к немалому удивлению г-на Фицека, перестала сносить его грубости. И хотя возражала тихо, но за словами ее слышалась какая-то покоряющая внутренняя сила.
— Ты что грубишь?
Если г-н Фицек был не слишком взволнован и в голове у него не кружились неосуществимые мысли и планы, он даже застывал, ошеломленный, и удивлялся, и восхищался. «Вот баба-то: опять такая, как в девках была!» Но если весь он пылал от ярости и язык у него, как он выражался, «был сухим, как сафьян» (г-н Фицек, хотя и служил теперь кельнером, однако сравнения свои заимствовал из сапожного ремесла), протесты жены только разжигали его, подымали воинственный дух.
— Где твои щенки? — заорал он, уронив на стол оба пакета с мукой. — Оказывается, не только у меня, у других тоже хватило ума.
Жена стояла не шелохнувшись.
— Хотел накупить столько, чтоб всю войну продержаться, — простонал г-н Фицек. — Семьдесят пять килограммов муки, двадцать килограммов сала… Осел — целый месяц промешкал, потому что на второй день войны мука, видите ли, на два крайцара вздорожала, а сало на десять. Всё деньги жалел! Думал: взбеленились все, авось опомнятся. Но где уж там: жратва дорожает с каждым днем: цены набухают, как подошва в воде, и некому их молотком пришибить… Некому! Целый месяц спину гну, а шиш с маслом заработал — и то случайными заработками. Ждал… ждал… Вот и дождался! А вчера уже и мука и сало вздорожали вдвое, сегодня — в два с половиной раза!.. Когда ты вернулась из Сентмартона, кило крупчатки стоило восемнадцать крайцаров, а сало девяносто пять… На другой день муку уже за двадцать продавали, и я не захотел купить!.. Считал, что дорого! — с отчаянием крикнул г-н Фицек. — Ты тоже хороша! Могла бы сказать: «Покупай, не жди!..» Когда не надо, всегда суешься в мои дела, языком треплешь, а тут точно воды в рот набрала, словно тебя не касается! Тоже мне гордячка нашлась! Ну вот и ешь свою гордыню, милостивая сударыня! Жри! Я-то думал на свои кровью и потом накопленные девяносто форинтов купить семьдесят пять килограммов муки, двадцать килограммов сала… Да чаял приберечь еще на мастерскую, ну, хоть бы самую махонькую… Что зубы скалишь, у-у, глухая? — гаркнул он на жену, хотя она и не думала улыбаться. — Мне бы хоть самую что ни на есть крохотную, с пятачок, и то ладно бы!.. Отделить ее от комнаты этажеркой. Там бы и жить. Я-то ведь на сапожничество больше не рассчитываю. У меня совсем другие планы. Расскажу, только ты зубы не скаль.