Жена хоть и качала головой (дескать, опять завел свою музыку с Трепше и Рапсом, надо же такое выдумать!), но она понимала, что опасность действительно велика. Ведь именно в минуты серьезной опасности и появлялись в голове у мужа эти таинственные Трепше и Рапс.
— Отто девятнадцать лет. Мог бы родиться позже… Хоть на три года. Это ты поторопилась! Терпения не хватило! Коли всемирная заваруха протянется до будущего года, он вместе со мной вляпается в нее. Я спросил Трепше, нельзя ли переписать с Отто три года на меня… У нотариуса… Официально… Он стал бы моложе, а я старше… А в общем-то в семье осталось бы то на то… Государство ничего бы не потеряло, а мы выиграли бы… Верно?.. Спросил я Трепше… но он не ответил…
Г-н Фицек совсем обалдел со страху. Жена пожала плечами и взяла дуршлаг: ибо вздорожает или не вздорожает мука, протянется или не протянется война до будущего года, можно или нельзя переписать три года с сына на отца, придется им обоим идти в армию или не придется, — но дети скоро придут домой и захотят обедать.
И верно — точно по незримому знаку, на лестнице появились ребята.
Бела еще по дороге несколько раз предсказывал:
— Колобочки на обед! Я четыре получу! Бум!
— Четыре затрещины получишь! — ответил Пишта. — Даже мне только три дадут.
— Хоть и тройка — не беда. Хоть и тройка — не беда! — весело согласился Бела.
По каменным плитам коридора тихо ступали босые детские ноги.
Ребята пришли домой. Увидев отца в непривычной позе — он так и сидел, опустив голову на стол, — они оторопело и смущенно прижались к стене кухни. А г-н Фицек еще не пришел в себя.
— Все объявляют войну всем, — монотонно продолжал он. — Каждый уверяет, что на него напали, а он вынужден защищаться: потому-то и переступает чужую границу. Тут царь врывается, там император Вильгельм вырывается, чтоб им вместе с бакалейщиками да мясниками все зубы повырывали… Еще и плакаты вывешивают в витринах… «Да здравствует родина!» А цены все подымают да подымают… Подымают-то их они, а надрываюсь-то я, а грыжа-то у меня!
Мать кивнула детям, чтоб они подождали чуточку, и ребята, привыкшие к подобным сценам, покорно ждали. Молча стояли у стены, кидая взгляды то на сотейник, где золотились колобки в сухарях, то на опущенную голову г-на Фицека.
— В витринах плакаты. Белый плакат: Франц Иосиф молится, склонив голову. А как посмотришь сверху на его лысую башку, ну, точь-в-точь перевернутый фаянсовый ночной горшок. Это Рапс сказал. Я, Берта, не могу ему запретить… «Я все продумал, я взвесил все…» — это король сказал. Ничего он не продумал, ничего он не взвесил, — это я говорю, Берта. Ведь ежели б он взвесил… тогда мука не подорожала бы… Красный плакат орет: «Всеобщая мобилизация!». И начинается почему-то уж не с бога, как тот, с ночным горшком… Это Трепше сказал, и я не могу ему глотку заткнуть… Красный плакат вопит: «Приказ!» И в конце никакого там «Благослови господь отчизну!». Я, Берта, наизусть выучил все плакаты, двадцать раз их перечел и, чтоб не ошибиться, каждый раз на другом углу читал. «Те, кто мобилизационному приказу не подчиняется, по законам военного времени караются», — аются, — маются, — ваются… В тюрьму бросаются, петлей снабжаются, — бормотал г-н Фицек. — И пойдут в армию или нет — все равно с дерьмом смешаются… А третий плакат… Это уже красно-бело-зеленый. Его я тоже знаю наизусть: «Все возрастающую потребность австро-венгерской армии в конском поголовье удовлетворить кадровыми армейскими лошадьми невозможно, нужны и штатские лошади…» Это я… Поняла, Берта? Это я. …Лошадь, рожденная в 1871 году… Ой, в висках заломило!.. Голова раскалывается…
— Фери, — сказала жена, — может, пообедаем?
До сих пор Фицек упорно смотрел в одну точку. Сейчас он поднял голову. Напротив него, прижавшись к стене, стояли ребята: Банди, Бела и Пишта. Г-н Фицек окинул их мутным взглядом.
— Только одного никак не пойму: почему все подорожало? Ведь продают ту же муку, то же сало… Что ж правительство смотрит? Что?
Жена взяла со стола пакеты с мукой. Из порванного кулька осторожно пересыпала в пустую кастрюльку, туда же смела шершавой ладонью и кучку муки, что высыпалась на стол. Потом сдула оставшуюся на доске мучную пыль. Поставила стол посреди кухни, накрыла его клеенкой. Ребята быстро принесли для отца и матери стулья из комнаты, для себя придвинули к столу табуретки. Берта налила тминный суп в тарелку и бросила от плиты взгляд на Пишту. Мальчик вскочил, послушно взял полную до краев тарелку и поставил ее перед отцом. Потом и остальные получили свои порций супа. Лиза сидела на коленях у матери. После каждых двух ложек, что съедала мать, одна ложка доставалась дочери. Мать сперва дула, пробовала губами и, только когда суп остывал совсем, подносила ложку ко рту девочки. «Ешь, не задерживай!»