— Папа, скажите, пожалуйста, где старая скрипка?.. Знаете, та, что на чердаке валялась?..
Фицек выпучил глаза.
— А зачем она тебе?
— Папа, нет ничего прекраснее музыки. Я решил, что займусь сочинением музыки, — сказал он точно самому себе.
Отто рассмеялся. Г-н Фицек разинул рот.
— Больше ты ничего не придумал? — вскочил г-н Фицек.
— Сочинитель музыки… композитор…
— Это еще что такое?
— Он пишет… Музыку пишет…
— А что ему платят за это? В день? В неделю? В месяц?
— Не знаю. Но, папа, на свете ведь нет ничего прекраснее музыки…
— Я тебе покажу музыку! — заорал Фицек. — Ты что, для этого записался в реальное училище? А может, там учат эту музыку писать?
— Нет, к сожалению, там не учат.
Мартон вздохнул и только теперь подумал о том, не случилось ли чего дома и почему так взволнован отец.
— А тогда чего тебе надо? Видно, и ты рехнулся. Одна была надежда… да и этот сошел с ума. Берта, я открываю сумасшедший дом! Да ты скажи хоть что-нибудь, ведь ты родила этих полоумных! Один императором Вильгельмом грозится, другой вместо того, чтоб муку раздобывать, музыку решил сочинять. Что ж, я вместо хлеба музыку, что ли, буду жрать? Берта, никак лопать захотелось! Так вот, на тебе горшок песен… Ешь!.. Совсем спятили!
Фицек свалился на стул, уставился куда-то в пространство, как будто дар речи потерял от возмущения. Ребята один за другим поплелись в комнату. Пишта притворил дверь, постучал себе по голове и шепнул Банди:
— Ох, и заваруха пошла!
— Заваруха пошла… заваруха пошла… Бум! — смеясь, повторил черноглазый малыш.
— Заткнись!. — зашипел на него Пишта. — Еще услышат.
В комнате притихли. Тихо стало и на кухне. Мать поставила кастрюлю вверх дном и, намочив скомканную газетную бумагу, стала счищать со дна сажу, то и дело бросая долгие нежные взгляды на Мартона.
— Помоги вытереть, — попросила она сына.
Мартон встал и начал вытирать сухим кухонным полотенцем сполоснутые горячей водой тарелки. Они стояли рядом: мать и сын. Мать тихо заговорила:
— Музыка, сынок, очень прекрасна. Помню, еще в девушках, видела я однажды «Деревенского гуляку». В зале было уже совсем темно, но занавес еще не подняли. Внизу на сцене лампочки: зажгли, и красный занавес, ну, словно пламенем горел. И такое тепло шло оттуда! А люди все притихли, и оркестр играл: «Я гуляка деревенский…» Потом занавес поднялся, и Пал Видор с Луизой Блахой запели. Так хорошо было, так прекрасно, что и не скажешь. Ты такую музыку хочешь делать?
— Еще лучше, мама, гораздо лучше.
— Да ну? — Мать покачала головой. — Еще гораздо лучше?
Г-н Фицек вытаращил глаза на жену. Теперь он не знал, что и сказать.
— Мамаша тоже рехнулась, — прошептал он и вдруг взревел, словно, бык на бойне. Вскочил и, нагнувшись к уху Мартона, захрипел: — Почем кило муки???
Мальчику ударил в нос запах табака.
— Не знаю, — сказал он и отвернулся.
— Музыку сочиняешь? — зашипел г-н Фицек Мартону в ухо. — Ты лучше муку сочини, сало сочини! А то цены ползут вверх, как пузыри в бутылке с сапожным клеем.
— Папа, — проговорил Отто, — не бойтесь! Не допустят! Можете быть совершенно спокойны, что этого не допустят. Теперь все венгерские патриоты должны быть братьями.
— Это хорошо!.. — махнул рукой, г-н Фицек. — Я очень рад, коли не допустят!.. Ух… как рад!.. Ха-ха-ха-ха! Вот рад-то! Только смотрите, чтоб к тому времени вы не в морге лежали все вповалку… вот так… Слушайте меня! — Г-н Фицек выхватил кошелек из кармана. — Отто, сегодня после обеда в училище не пойдешь. Понял? Завтра скажешь, что желудок расстроился. Летом это не в диковинку… А ты, Мартон, нынче будешь не музыку, а муку сочинять! Тру-ля-ля! Здесь-то я по крайней мере понимаю, что к чему! Без музыки жить можно, а без муки, дружок, с голоду подохнешь вместе со своей милейшей мамашей, деревенским гулякой, Луизой Блахой и красным занавесом. Вот они, деньги! Сейчас я их разделю. Эй, Пишта, Банди, сюда! — и он пинком распахнул дверь в комнату. — Пойдем! Сейчас! Сию минуту! А этот сопляк, — и он указал на шестилетнего черноглазого Белу, — еще только жрать умеет, а помогать так нет! На все деньги закупим муки и сала, какую бы цену ни заломили. Каждый купит, сколько сможет, потом бежит домой, кладет — и снова в путь! Сразу же в другую лавку! Потому что я верю всем — и Францу Иосифу, и императору Вильгельму, и эрцгерцогу Иосифу, и Пиште Тисе, и тебе тоже верю, — он посмотрел на Отто, — но больше всего верю самому себе! Покуда этих двадцати килограммов сала и семидесяти пяти килограммов муки не будет дома, я не успокоюсь. Это мое спокойствие номер один. Что же касается спокойствия номер два — призыва в армию, то и тут что-нибудь предпримем. Не станем же мы подыхать ради семейства господина Франца Иосифа — ни я, ни ты, почтеннейший господин инженер! План у меня готов! Но предварительно надо запастись жратвой! Поняли? Пошли!