— Таков обычай!
— Эх, и много же дурацких обычаев развелось! — буркнул г-н Фицек, с опаской вертя в руках письмо: уж не разыгрывает ли кто его? Не «американское» ли письмо прислали?
Опасения его не были случайны. Фицек и сам заставлял своего Отто писать «американские» письма и отсылать их тем, кто его обидел или кого он сам, г-н Фицек, хотел обидеть. «Американское» письмо звучало примерно так: «Милый родственник! Ты уже забыл, верно, свою тетку Лину, которая тридцать лет назад уехала в Америку. Потрудившись на славу, она изрядно разбогатела, но, увы, в прошлом году твоя тетка Лина, царствие ей небесное, тяжко заболела и на смертном одре все тебя только вспоминала. Когда распечатали завещание, оказалось, что все свое состояние она отказала тебе. Но, милый родственник, она поставила одно условие…» На этом первая страница обрывалась, а на второй фраза завершалась виртуозной бранью.
Последний раз Фицек отправил такое письмо еще перед войной хозяину кафе «Батори», где он служил. Когда владелец кафе прочел первую страницу и дрожащими пальцами перевернул ее, г-н Фицек не мог удержать душивший его смех и побежал в уборную.
— Сынок, Мартон, — заговорил г-н Фицек, когда после долгих колебаний медленно перевернул письмо и ничего не обнаружил на другой странице, — сбегай на бульвар Йожефа, погляди, есть ли в доме тридцать шесть такая фирма? Меня не разыграть… Меня не околпачить этому… — и он замолк, ибо понятия не имел кому.
— Кому? — спросила жена.
— Кому? Кому? Да мало ли у меня доброхотов? Кому?.. Любопытна больно стала… Хотя бы Трепше или Рапсу!.. Ну что, успокоилась? — и г-н Фицек высунул язык.
И Мартон «сбегал».
Захватил с собой «Жизнь Бетховена». По дороге можно читать, только надо быть осторожным, когда переходишь улицу, чтобы лошадь не сшибла или трамвай не задавил.
Мальчик с весны до поздней осени ходил без шапки (по тем временам это было еще в редкость). Ему было приятно, что ветер обдувает лоб, играет завитками волос. А г-н Фицек роптал: «Опять на тебя новая дурь нашла? Это что, по последней моде?» — «Нет». — «А зачем же ходишь так?» — «В шапке тяжело». — «А в штанах еще не тяжело?»
Мартон читал. Натыкался на прохожих. «Извините», — бормотал он, не подымая глаз от книги.
Когда его кто-нибудь сильно толкал, он пытался некоторое время и читать и одновременно следить за встречными. «Нет такого правила, — читал подросток, — которого нельзя было бы нарушить ради того, чтобы сделать что-нибудь еще более прекрасным…» «Интересно, — подумал Мартон, переходя улицу Роттенбиллер между бешено звонящими трамваями. — И дома и в школе постоянно пичкают правилами: делай так, делай этак… А почему Бетховен так говорит? Ну да, понятно, — чтобы люди делали все еще более прекрасным. Но ведь и дома и в школе всем на это наплевать. Делать более прекрасным? Они и не думают об этом…» Он вышел на проспект Ракоци. Снова поднес к глазам книгу. «Человек, — читал он дальше, — только раз в жизни счастлив — когда он молод». Мартон поднял голову к сиявшему над проспектом осеннему солнцу и, смежив ресницы, подставил лицо теплым лучам. Мальчик улыбнулся… «Я молод… значит, я счастлив…» И он помрачнел. «Бетховен ошибается… Не так-то уж я и счастлив… И дома столько неприятностей. Нет, я буду счастлив только тогда, когда научусь сочинять музыку… Неужели все стареют? И я тоже постарею? Кончится юность? А когда она кончится? Этого быть не может… Чтобы я когда-нибудь постарел?.. Чтобы когда-нибудь… Нет… Ну, скажем, мне будет уже не пятнадцать лет… Двадцать будет… Это же только хорошо… Да и до тех пор еще жить и жить…» Он снова улыбнулся и начал опять читать.
Мимо проплывали ворота, магазины, дома, над ним сияло осеннее солнце. Люди толкали погруженного в чтение подростка. Раз даже выбили книгу из рук. Он нагнулся, поднял ее, сдул пыль и не оглянулся даже посмотреть, кто его толкнул. «Родина моя, — бежали дальше озаренные солнцем строки, — чудесный край, где я увидел свет, она все так же прекрасна для меня и все так же явственно стоит перед моими очами, как в тот день, когда я покинул ее». Мальчик опустил руку и так и пошел, рассеянно размахивая книгой. «Конечно, человеку кажется прекраснее всего то место, где он родился. — размышлял Мартон. — Потому что там ему все знакомо. Я здесь даже с закрытыми глазами найду дорогу к дому. Потому что все улицы знаю наперечет. Понятно, что ему — Бетховену, родина представлялась такой же прекрасной, как мне Будапешт, Гёдёллё, Сентмартон, гора Геллерт, Дунай, улица Нефелейч… Городской парк… Но почему же он не вернулся домой? Я бы обязательно вернулся. Неужели бывает и так, что человек не может обратно вернуться? Непонятно… А дома так хорошо!» И мальчик ловил глазами, губами, всем лицом нежные лучи осеннего солнца, бредя почти в полудреме, полузакрыв глаза, по проспекту Ракоци. Он шел и качал головой. «Я даже вообразить себе не могу, что вот когда-нибудь уеду отсюда…» Он дошел до бульвара Йожефа. Бросил взгляд на часы, прикрепленные на верхушке афишного столба. Как раз в этот миг прыгнула большая стрелка: «Половина двенадцатого». Он перешел на другую сторону бульвара. «Я разделяю мнение Вальтера, — читал Мартон, — что несколько мушиных укусов не могут задержать пылкий бег ретивого коня». Потом он читал о том, как падал снег и какая была метель, когда умер Бетховен. «Умер… ладно… умер. Но почему обижали его, пока он жил, — прошептал мальчик, — вместо того чтобы любить?.. Жаль, что я не жил тогда… Я пошел бы к нему и сказал: «Я тоже хочу сочинять музыку… Возьмите меня к себе…» И защитил бы его…» Мечтательные, почти девичьи глаза Мартона расширились, он будто взрослее стал вдруг на десять лет. Окинул все грозным взглядом. «Неужели правда: так много равных людей на земле?» — ломал голову Мартон. И вот, наконец, он оказался перед домом № 36 по бульвару Йожефа. На свежепокрашенной стеклянной вывеске он прочитал: «Комиссионное интендантское акционерное общество «Патриа». Шандор Вайда».