По городу отрядили крикунов-глашатаев, на всякой площади и перекрестке зачитывавших царский указ — за какие вины назначена казнь, а состоится она на рассвете. Любой из горожан волен прибыть на Торжище с чадами и домочадцами, ведя себя смиренно, без толкотни, воплей и брани.
Книжная лавка «Златое слово» стояла закрытой и под надзором дружинных, ибо горожане пытались несколько раз забросать злосчастный дом горящей паклей и каменьями. Пересвет кручинился, догадываясь, что в скором времени Мануций Львович с мастерами отправятся искать доли в другом городе, а то и в иной земле. Может, кто займет его место, может, нет, а горемычному домику в два этажа в одну из ночей точно суждено заполыхать. Хорошо бы эллины к тому времени успели вывезти книги. Аврелий заслужил свою участь, но книги-то чем виноваты?
Обыватели Столь-града начали сходиться к пустому помосту на всхолмии еще затемно. Промаявшись с полночи в опустевшей почивальной и смирившись с тем, что сна ему не видать, как своих ушей, царевич решительно закопался в сундуки. Вырядился небогатым купеческим сынком из тех, что к достойному делу руки приложить не способны, зато днями напролет шляются по улицам, задираясь к прохожим. Поскребся в двери покоев Кириамэ, принц не отозвался. Приглядывавшая за Гаем Гардиано сенная девушка на тихий перестук выглянула в коридор, строго шикнула и проведать ромея не дозволила. Мол, бедняга наконец-то заснул спокойно, нечего его зазря тормошить. Шел бы ты, царевич, своею дорогой, не будоражил людей попусту.
Войслава заранее объявила, что глазеть на казнь не пойдет. Жасмин нахмурилась, подергала себя за пушистый кончик черной косы и сказала, что на своем веку навидалась экзекуций предостаточно. По сути своей они неотличимы друг от друга и по большей части завершаются одинаково.
Миновав притихшие, пустынные коридоры царского терема и калитку в Красных вратах, Пересвет смешался с прибывающей на Торжище толпой. Прислушался к летевшим с разных сторон обрывкам сплетен и пересудов, и малость возгордился собой.
Народная молва сходилась на том, что младший Берендеич и его заморский побратим изловили коварного хитромудрого злыдня, прикидывавшегося тихоней-книжником. Того, что за годы премногие украдкой извел сотню, а то и больше невинных душ, детских да взрослых, в том числе и любезную многим Айшу-ромалы. Шептались еще, мол, царь-батюшка к старости сделался мягкосердечен, повелев всего лишь срубить вереду голову, а не разметать борзыми конями по чисту полю или спалить подле столба.
«Бояре тоже шумели наперебой, давайте псами затравим, на колесе вздернем и кости раздробим, — скривившись, раздраженно припомнил боярскую думу Пересвет. — Но быстренько примолкли, как отец спросил, кто первым возьмет в руки тяжелый кузнецкий молот и замахнется. Вот принц Ёширо готов исполнить, за что берется, а вы, многопочтенные?»
Обок шумливого, все более переполняющегося народом Торжища крутились ранние разносчики, настойчиво выкликали товар, горячий сбитень да свежевыпеченные пироги с начинками. Пересвет ухватил пирожок невесть с чем, и, грызя, начал проталкиваться к помосту. Его пихали со всех сторон, он споткнулся и отдавил множество ног, на долгий миг его накрепко приплющило к чьей-то горбатой спине в косматом и удивительно вонючем овчинном тулупе. Далекое лобное место медленно, но верно становилось ближе. Многократно возросший многоголосый гул подсказал: из Красных врат выезжает царь-батюшка с приближенными, и царевич шустрее заработал локтями.
Он добрался вовремя, самую малость опередив отца и его свитских. Помост широким кольцом обступили дружинные, сдерживавшие чрезмерно озлобленных или любопытных до вида крови горожан. Пришлось надсадно орать в голос, выкликая Дубыню Медведковича. Приметив среди толпы царского сына, старый воевода махнул рукой, разрешая допустить Пересвета за живое оцепление.
Малость помятый царевич отряхнулся, ступив внутрь пустого, словно завороженного круга. Вскарабкался по занозистой и еще пахнущей свежим деревом лестничке на помост, мимолетно озадачившись — с какими мыслями поднимался бы сюда настоящий преступник? В романах говорилось, мол, у некоторых вся жизнь пролетает перед глазами, покуда они преодолевают эти несколько ступенек. Другим мерещатся неотступно преследующие их окровавленные жертвы. А третьи — это казалось Пересвету самым правдивым — не испытывают ровным счетом ничего. Ни раскаяния, ни сожаления, лишь удручающий страх перед неизбежностью смерти.
Помост сработали достаточно просторным, чтобы на нем хватило места разместиться царю Берендею и нескольким боярам. Хотели даже принести лавки, но Берендей решительно запретил — чай, не на думское говорение сошлись, а правосудие вершить. Постоим, не развалимся.
Берендей, похоже, сослепу не сразу признал переодевшегося сынка, и строго нахмурился — неужто кто из бояр дозволил попустительство, украдкой проведя за собой любопытного меньшего отпрыска? Сообразив, приветно засветился лицом, жестами показал — стань, мол, на виду, не таись за спинами. Твоими ж усилиями злодей уличен и приведен к ответу. Пересвет так не считал, оттого мотнул головой и укрылся за Саввой Негодовичем и его широченной вразлет шубой черных соболей, крытых алым сукном. Пожалев, что вообще сунулся на видное место. Надо было остаться посередь бурлящего, шумливого, кричащего, клокочущего жизнью моря горожан. А теперь он с необъяснимо подступающей тревогой смотрел сверху вниз на бесчисленные головы, покрытые и простоволосые, мужские и женские, пребывая в твердом убеждении, что на Торжище сошелся нынче весь Столь-град.
Из-за алых стен Крома светло и ясно брызнуло расплавленным золотом поднимающегося солнца. Пересвет невольно зажмурился. А когда распахнул глаза, увидел, как заволновалась, заколыхалась ржаным полем толпа, сама собой раздаваясь надвое. По расщелине, прямой и узкой, возникающей и тут же бесследно смыкающейся, споро вышагивал нихонский принц. Не глядя ни влево, ни вправо, но лишь перед собой и на помост, ни на миг не сбиваясь с ровного ритма. Облаченный в редко вытаскиваемое на свет одеяние непроглядно черного цвета с пятью малыми гербами. На шелке переливались вышитые серебром хризантемы, символ принадлежности Кириамэ к императорской семье. Длинные волосы Ёширо были гладко убраны за затылке в тугой узел и снизаны парой остро торчащих шпилек без привычных украшений.
Третий год царевич всякий день сталкивался с сердечным другом, и только сейчас, глядя на стремительно летящую тень, с пронзительной верностью осознал — Ёширо больше не тот настороженный, высокомерный и колючий Ёжик, каким прибыл в Тридевятое царство. Юнец из далекого Нихона вырос и повзрослел, став не мальчиком, но мужем — и муж этот по-прежнему оставался для Пересвета дороже всего на свете. Незримая алая лента связывала их запястья и сердца… но то, что было промеж ними прежде, переродилось, сделавшись иным. Сильнее, крепче и проще. Былая юношеская жадность и нестерпимая потребность единолично обладать чужой душой переплавились в горниле испытаний, став верностью и способностью понять, что для Кириамэ мир не исчерпывается одним только царевичем. Как, впрочем, и для самого Пересвета. Сердце человеческое, оказывается, настолько велико, что способно вместить многих, храня преданность одному.
Лестницу Кириамэ вроде как не заметил. Оперся о крайние доски рукой и размашистым, гибким движением забросил себя на помост, тут же выпрямившись и утвердившись на ногах. Поклонился царю с боярами. Легким танцующим движением развернулся на носках, на долгий миг склонившись перед притихшей, затаившей дыхание толпой. Поклонившись, плавно отступил назад. Пересвет был уверен, что принц заранее рассчитал, куда встать. Согласно движению звезд по небесному своду, тысячелетним нихонским традициям и углу падения солнечных лучей на рассвете, обративших стройную фигуру в образ неподкупного и неумолимого правосудия. Горожанам это понравится. Кириамэ очень хорошо усвоил, что именно нравится простодушным и незамысловатым обитателям Столь-града — и то, каким образом превратить казнь в назидательное представление.
Пока многоголовое Торжище тысячью глаз восхищенно и испуганно таращилось на нихонского принца, дружинные подкатили закрытую колымагу с приговоренным и вывели его наружу. Эллину сковали руки, но цепи, казалось, ничуть его не обременяли. Он не вырывался, не повисал в притворном беспамятстве на руках стражников, твердо и уверенно одолев несколько шагов до помоста. Завидев Ёширо, кивнул — как приветствуя, словно ожидал встретить в свои последние мгновения только его и никого иного. Неспешно взойдя по ступенькам, встал, куда было указано. Пересвет мельком увидел его лицо: очень спокойное и сосредоточенное, эдакое зыбкое отражение маски полного бесстрастия на лице Ёширо.