– Если мне удастся найти здесь хоть одну чистую ложку, непременно выпью. Спасибо за совет.
– Раз уж вы так внимательны к моим советам, подскажу вам еще кое-что. В больнице иногда проходят заседания лагерного комитета. Место подходящее. Охранники сюда не сунутся, если не случится что-нибудь экстраординарное. Эсэсовцы не так глупы, как кажется, и я вам советую, как только боль немного стихнет, немедленно отсюда улетучиться.
– А почему вы этого не делаете? Что заставляет вас оставаться здесь? Клятва Гиппократа?
– Никогда о такой не слышал. – Мендельсон пожал плечами.
Я решил поспать, чтобы потом бодрствовать и, несмотря ни на что, ждать: а вдруг к Мучману вернется сознание? Наверное, я надеялся, что между нами произойдет трогательная сцена, вроде тех, что показывают в кино, когда умирающий открывает свою душу человеку, который склоняется над его ложем.
Когда я проснулся, было уже темно. Сквозь симфонию кашля и храпа, наполнявшую палату, до моего слуха донеслись звуки, по которым можно было безошибочно определить, что Мучмана рвет. Я свесился с койки и при свете луны наблюдал, как Мучман полулежит, опираясь на локоть, а другой рукой жмет на живот.
– Все в порядке? – спросил я.
– Как будто. – Он тяжело дышал. – Я буду жить вечно, как эта чертова галапагосская черепаха. – Он снова застонал и с усилием проговорил сквозь стиснутые зубы: – У меня спазмы в желудке.
– Хочешь пить?
– Хочу. Горло пересохло. – Его снова вырвало.
Я осторожно спустился вниз и ковшом зачерпнул воду из ведра, стоявшего рядом с койкой. Мучман с жадностью приник к ковшу, стуча зубами так, словно отбивал морзянку. Напившись, он вздохнул и откинулся назад.
– Спасибо, друг.
– Не стоит благодарности. Ты бы сделал то же самое для меня.
Он закашлялся и попытался рассмеяться.
– Ну уж нет, я бы не стал! – Голос у него дребезжал. – Побоялся бы заразиться. Ты ведь не знаешь, что у меня, правда?
Я какое-то мгновение колебался, а потом сказал ему все, как есть:
– У тебя желтуха.
Он сразу замолчал, и тут мне стало стыдно. Наверное, все-таки не стоило ему это говорить.
– Хорошо, что не стал врать. – Он снова помолчал. – А что с тобой?
– Да вот получил небольшой подарок от Гинденбурга.
– За что?
– Помог еврею в своей бригаде.
– Глупо. Любой еврей уже мертвец. Уж если рисковать жизнью, то ради того, у кого еще есть шанс спастись. У евреев нет шансов. Удача от них отвернулась.
– На тебя она тоже вроде бы не смотрит.
Он засмеялся:
– Мне и в голову не могло прийти, что я заболею. Думал, что отсижу свой срок без особых осложнений. У меня здесь была хорошая работа. В сапожной мастерской.
– Да, уж эта работа – не бей лежачего, – согласился я.
– Я умираю, да?
– Доктор этого не говорил.
– Не вешай мне лапшу на уши. Я и сам вижу, что жить остается недолго. Тем не менее спасибо, что не хочешь меня огорчать. – Мучман повернулся на бок. – Боже, как хочется закурить!
– Мне тоже.
– Я бы не отказался и от самокрутки. – Он помолчал, а потом наклонился ко мне. – Должен тебе кое-что сказать.
Еле сдерживая волнение, я подвинулся к нему.
– Ну, говори.
– Не трахайся с бабами, которые здесь сидят. Я уверен, что именно так и подхватил эту заразу.
– Не буду, ни за что. Спасибо, что предупредил.
На следующий день я обменял свою пайку на сигареты и стал ждать, когда к Мучману вернется сознание. Он пришел в себя только к вечеру, и мы продолжили наш разговор, как будто не прерывали.
– Ну, как ты? Рубцы сильно болят?
– Сильно, – ответил я, спускаясь с койки.
– Надо полагать. Этот сержант, будь он проклят, силы не жалеет. – Он приблизил ко мне свое исхудавшее лицо. – Слушай, что-то мне кажется, я тебя встречал, не помню только где.
– Где бы это могло быть? В «Эксцельсиоре»? Или в «Херрен-клубе»? А может, в теннисном клубе «Рот-Вайсс»?
– Ты что, издеваешься?
Я зажег сигарету и вставил ему в рот.
– Скорее всего, это было в оперном театре. Ты знаешь, я же большой любитель оперы. А может, это было на свадьбе у Геринга?
Его тонкие желтые губы растянулись в улыбке, он вдохнул в себя дым с таким наслаждением, словно это был чистый кислород.
– Да ты просто волшебник, черт тебя дери! – проговорил он, смакуя сигарету. Я ненадолго вытащил ее у него изо рта, чтобы он мог выпустить дым.
– Однако виделись мы где-то в другом месте. Я вспомню.
– Разумеется, – сказал я, в душе надеясь, что этого не случится. Потому как встречались мы в тюрьме Тегель, и я даже хотел было сказать ему об этом, но потом передумал. Да, он мог видеть меня совсем в другом месте, и если он вспомнит в каком, мне ни за что не завоевать его доверие.
– Как ты сюда попал? Ты что, социал-демократ или коммунист?
– Я здесь за спекуляцию. А ты?
Он приложил палец к губам.
– А я здесь скрываюсь.
– Здесь? От кого?
– Ото всех.
– Ну и местечко ты выбрал, ничего не скажешь! Ты что, ненормальный?
– Здесь меня никто не отыщет. Вот скажи, где бы ты спрятал каплю воды? – Я не нашелся, что ответить, а он объяснил: – В водопаде. Это китайская мудрость. Нельзя же отыскать каплю воды в водопаде, так?
– Конечно, нельзя. И все-таки это странный способ скрываться.
– Мне не повезло... я заболел... Но если бы не это, я бы... освободился через год... А к тому времени... они бы перестали искать.
– Кто – они? И что они ищут?
Веки у него дрогнули, и сигарета выпала изо рта. Я накрыл его поплотнее одеялом и погасил сигарету, полагая, что он докурит ее позже, когда придет в сознание.
Дыхание у Мучмана замедлилось, и утром Мендельсон сказал, что, скорее всего, он впадает в кому. Мне ничего не оставалось, как только лежать на животе и, глядя на Мучмана, ждать. Я думал об Инге, но больше о себе. В Дахау с покойниками не церемонились – сожгут в крематории, и дело с концом. Но, наблюдая, как желтуха уносит Курта Мучмана, разрушая печень и селезенку, я размышлял о Германии, о том, как коричневая зараза постепенно расползается по ней. Только здесь, в Дахау, я смог оценить масштабы бедствия, которое настигло мою родину, и так же, как Мучман, она не могла рассчитывать на морфий, когда боль станет совсем невыносимой.
В Дахау было несколько ребятишек, чьи матери отбывали здесь наказание. Некоторые родились здесь и не знали другой жизни. Они бегали по территории лагеря, и охрана их не трогала. Кое-кто из эсэсовцев даже привязался к этим детям, позволяя ходить, где им вздумается, за исключением больницы. Хотя, конечно, непослушных наказывали.
Однажды Мендельсону пришлось скрывать у себя малыша со сломанной ногой – он играл в лагерном карьере и упал с большой высоты. Мендельсон наложил ему шину и спрятал под койкой. Но на третий день за ним явились эсэсовцы, и малыш так испугался, что проглотил язык и задохнулся.
Когда мать пришла в больницу проведать ребенка и узнала обо всем, Мендельсон, естественно, стал ее успокаивать, внешне сохраняя спокойствие, но после ее ухода я слышал, как он тихо плакал.
– Эй, ты спишь?
Я вздрогнул, услышав голос снизу. Не то чтобы я спал, но, задумавшись, как-то отвлекся. И теперь упрекал себя за то, что не заметил, как Мучман пришел в сознание, и в результате потерял драгоценное время. Я осторожно спустился вниз и встал на колени перед его койкой, поскольку сидеть еще не мог. Лицо его от боли исказила гримаса, и он схватил меня за руку.
– Я вспомнил.
– Да? – Я уже приготовился выслушать его исповедь. – И что же ты вспомнил?
– Где я видел твое лицо.
Сердце у меня бешено забилось, но я постарался сохранить безразличие. Если он учует, что я работал в полиции, мне можно проститься с надеждой выйти отсюда когда-нибудь. Человек, побывавший в тюрьме, никогда не станет союзником полицейскому. Да останься мы вдвоем на необитаемом острове, он и тогда плюнул бы мне в лицо.
– Так где же это было? – Я вставил ему в рот недокуренную сигарету.